наводнение. Сказал и то, что некоторые люди на Васильевском острове уже и теперь небольшое трясение земли угадывают.
Приложились к скляночке.
Возница, не желая остаться в долгу при разговоре опасном, сказал нечто совсем уж странное. В Москву с обозами ходил он часто. И вот в последний раз, как в Москве был, стал свидетелем — тут мужик перекрестился — не иначе как колдовства.
Случилось невиданное.
У церкви Зачатия Анны в Углу, что в Зарядье, объявился юрод. Зарядье — место с испокон веку известно как тёмное. Народ здесь обитает пёстрый: колодочники, шапочники, кошелевщики, пуговичники, картузники. Всего пожитков у такого человека — в мешок собрал да и снялся. И ежели кто в Москве зашалит, а власти его искать начнут, тот бежит в Зарядье. Там и сам чёрт не сыщет.
Так вот, утром вышел народ, а у церкви воронья черным-черно. И на земле вороны сидят, и на крестах, на ограде и по всем местам. Крик, хлопанье крыльев, а у паперти юрод стоит и воронью бросает сырое мясо с кровью. Рвёт прямо из-под живота у себя и швыряет горстями. Потом занятие то оставил и руками, как крыльями, замахал. Вороны поднялись разом, а юрод и крикни: «Быть худу!»
На что народ в Зарядье кручёный, а обомлел. Так и стояли все, руки опустив.
Случился здесь солдат. Солдату, известно, страх неведом — он и бросился к юроду. Тот исчез вдруг. И опять народ сильно удивился. Дальше — больше. Стали думать. И оказалось, что лица юрода никто не приметил, а некоторые даже говорили, будто юрод без лица был вовсе. Вроде и не пустое место на плечах у него видели, а примеришься — лица нет явно. Народ оробел. Бабы закричали. А мужики — как то бывает — с неделю после того работу никакую не делали, а всё больше по кружалам шумели. Изумление получилось.
С полверсты после такого разговора ехали молча. Что скажешь-то? Возница всё же не удержался и рассказал ещё более страшное:
— У той церкви Зачатия Анны в Углу позже до семи раз кричали сверху: «Быть худу!» Кричали и другое: «Молодой царь сменит старого, и голова у него светлая!»
После того и Черемной, и возница рты раскрыть уже не решились. И так наговорено было достаточно. Ежели кто услышит, то непременно за ярыжкой побежит. А что затем следует — неизвестно.
Через малое время Фёдор Черемной тихо-тихо под рогожу свою залез и до Москвы почти что и не вылезал. А ежели и выпростается из-под рогожи, то как заяц стреканёт в придорожные кусты и назад тем же ходом.
Бывалый человек, а тоже испугался или вид к тому подавал: смирный-де и страшного боится.
Обоз тянулся и тянулся по грязи.
* * *
В Париже, несмотря на пышную встречу, фейерверки и плясания под музыку в Луврском дворце, переговоры не заладились. Французы туману напустили и, вроде боясь кого-то, разговоры вели с оглядкой, вокруг да около.
Поутру присылали к отелю Ледигьер, где остановился Пётр со своими дипломатами, секретную карету и увозили Шафирова с Куракиным за шторами плотными в загородную резиденцию. Карета подкатит к дому, русских дипломатов подсадят на ступеньки и, едва дверцы захлопнув, коней кнутом погоняют, будто кто скачет следом. И всё тайно, молча, с лицами, на застёжки застёгнутыми.
Вокруг отеля дипломаты и английские, и испанские, и австрийские роились, как мухи. Нюхали, что привело царя российского в Париж. Но ни Пётр, ни люди его и слова не говорили о причинах приезда. На вопросы отвечали неопределённо и всё больше рассуждали о красотах Парижа или, уж когда припрут настойчиво, кивали головами любезно и — в сторону.
Шафиров с Куракиным между тем рассказывали, что в доме загородном, куда их ежедневно возят, никто не живёт, но обставлена резиденция богато. Почёт русским оказывается достойный, но французы ведут речи о проезде своих купцов через земли российские к китайским и индийским границам. Обещают выгоды для России из того большие. Жалуются, что морем в восточные страны ходить им и далеко, и небезопасно, так как страдают купцы на воде от каперства. Говорят: едва-едва из трёх кораблей один приходит не разграбленный морскими разбойниками. О мире же со шведами пока молчат.
Куракин разговоры те хотел пресечь, сказавши, что предприятие о проезде через земли российские — дело большое и о том-де им вести переговоры не велено.
Шафиров намекнул: можно, мол, и о том поговорить, но позже, решив главное, для чего они и прибыли в Париж. Улыбался при том, кланялся. Научился у хозяев любезности расточать.
Куракин же — человек по натуре жёсткий — стал французов в оглобли вводить чуть ли не силой. И с одной стороны заходил, и с другой, и за гриву хватал, и с хвоста примеривался. Но французы, как намыленные, из рук выскальзывали. И все будто имели что-то за спиной, и даже сказать сие тайно хотели, но лили и лили слова пустые.
Шафиров за дни тех разговоров осунулся. А Куракин, здоровьем и так не крепкий, желчью налился, и принять его можно было вполне за арапа или иного какого африканца — до того стал жёлт. Но под остреньким носиком у Куракина зубы торчали крепкие. Злобы набрался он, и его уже осаживать приходилось, чтобы с руганью откровенной не лез.
Пётр волнения не выказывал, и, ежели судить по нему, сказать можно было одно: всё идёт хорошо.
В переговорах царь участия не принимал, всё своё время отдавая поездкам по Парижу. Проявлял он интерес ко многому. Встречался со знаменитыми учёными. Беседовал подолгу, выказывая незаурядные знания в различных науках. Но говорил порой, знакомясь с новинами:
— Того мы не умеем.
Чем удивлял многих, так как откровенность такую из уст самодержца великой страны слышать было в диковину.
В словах тех — должно, произносить которые Петру было безрадостно — неожиданно чувствовалась неведомая мощь. И если одних только удивляли, то более проницательные, услышав их, понимали: сильный может сказать о своих болячках. Слабый — не скажет.
Пётр непременно замечал:
— Научимся.
И входил в мельчайшие подробности, знакомясь с понравившейся ему машиной или устройством каким. И то говорено было так, что не оставалось сомнения: и впрямь научится, и людей своих научит.
Вставал Пётр рано и, не дожидаясь присылаемой за ним королевской кареты, останавливал первый попавшийся экипаж и ехал осматривать интересующие его места. Бывало так, что пышная карета из дворца простаивала целыми днями у отеля. Кони гнули лебединые шеи, били