но попросил идти менее быстро, как только они зашагали по более тихим улицам.
IV
Добравшись до Апостолов и оставив обеих своих компаньонок заниматься личными делами в своих комнатах, Пьер, притихший и полный решимости, какое-то время посидел возле печи в столовой, а затем собрался было войти в свой кабинет из коридора, когда Делли, внезапно последовав за ним, сказала ему, что она прежде забыла упомянуть о том, что он найдет два письма в своей комнате, которые отдельно оставлены у двери во время отсутствия адресата.
Он прошёл в кабинет и медленно задвинул засов – за неимением ничего лучшего, им оказался старый притупленный кинжал – медленно прошагал до стола, не касаясь своей кепки, и посмотрел на письма. Они лежали печатями кверху; взяв в каждую руку по письму, он приподнял их и разложил по бокам от себя.
«Я не вижу написанного; мои собственные глаза ещё не знают, что они адресованы мне; все же этими руками я чувствую, что теперь держу последний кинжал, который должен будет нанести мне удар; и, нанося мне удар, они также нанесут… мне… множество быстрых ударов штыком при отскоке. На какое указать для начала? – на это!»
Он надорвал и открыл письмо, лежащее слева:
«СЭР, Вы – мошенник. Под предлогом написания для нас популярного романа, Вы получили от нас наличные, в то время как провели через нашу прессу листки с богохульной рапсодией, украденной у поганых атеистов, Лукиана и Вольтера. Наше сильное стремление к публикации к настоящему времени прекратило какой-либо контроль за читательской корректурой Вашей книги. Не посылайте нам другой рукописи. Выставленный к настоящему моменту счёт за печать, а также за Ваш аванс, обманом от нас полученный, находится теперь в руках нашего адвоката, которому приказано обходиться с Вами максимально жестко.
(…Подписано…)
СТАЛЬ, КРЕМЕНЬ & АСБЕСТ.»
Он свернул левое письмо, придавил его своей левой рукой и так и оставил её на нём, а затем вскрыл правое письмо.
«Ты, Пьер Глендиннинг, – искусный злодей и лжесвидетель. Это единственная суть этого письма, главный смысл листка, лежащего перед тобой; эта суть, оказавшись в твоём сердце, разнесётся отсюда с твоей кровью по всему твоему телу. Мы готовы подождать, чтобы подтвердить и укрепить нашу ненависть. Каждый сам по себе и все вместе мы клеймим тебя, каждую клетку твоих лёгких, как лжеца, … лжеца, потому что это – презрительное и гадкое название для человека, который есть скопище всего, что позорит свет.
(…Подписано…)
ГЛЕНДИННИНГ СТЭНЛИ,
ФРЕДЕРИК ТАРТЭН»
Он свернул правое письмо и положил его под свою правую ладонь; затем сомкнул обе свои руки, лежащие на обоих письмах.
«Это совсем мелкие неприятности; но поскольку сейчас они происходят со мной, то показывают всю безграничность. На данный момент меня подковали ненавистью! На ней я поскачу к своему оправданию! Я больше не придерживаюсь каких-либо условностей. И хлеб насущный, и дух чести украдены у меня, но я бросаю вызов всему хлебу и духу. Здесь я выхожу в саму космическую ширь, за границы растянувшихся миров, и вызываю одного из них и всех до одного на поединок! О, Глен! о, Фред! я совсем по-братски бросаюсь в ваши ломающие ребра объятия! О, как я люблю вас обоих, кто всё же смог зажечь во мне живую ненависть в том мире, в котором иной человек заслуживает только застойного презрения! – Тогда где этот мошенник, где книга этого фантазёра? Здесь, на этом мерзком прилавке, на котором фантазёр рассчитывал передать её миру, – здесь я быстро пригвозжу его за обнаруженный обман! И как только пригвозжу, то плюну на него, и тем самым обрету начала злейшей и оскорбительной мировой мудрости! Теперь я выйду, чтобы встретить мою судьбу, идущую ко мне по улице»
С надетой шляпой и письмом Глена и Фредерика, машинально сжимаемых в его руках, он – словно сомнамбула – прошёл в комнату Изабель, которая издала высокий, длинный вопль при виде его поразительно белого и измождённого лица, и затем, не имея сил придвинуться к нему, села ошеломленная на свой стул, словно забальзамированная и остекленевшая под ледяным лаком.
Он не внял ей, но прошёл прямо через обе смежные комнаты и без стука и каких-либо намерений вошёл в комнату Люси. Он прошёл бы оттуда и в коридор, без единого слова, но что-то его задержало.
Мраморная девушка сидела перед своим мольбертом, маленькой коробкой с мелками для рисования и несколькими карандашами бо бокам; её волшебная палочка для живописи зависла напротив рамы; тёмно-серый карандаш застыл в двух пальцах, в то время как той же самой рукой, держа корку хлеба, она слегка тёрла портретную бумагу, чтобы удалить какой-то необдуманный штрих. Пол был усыпан крошками и тёмно-серой пылью; он глянул на мольберт и увидел набросок своего собственного портрета.
Мельком заметив его, Люси не встала и не пошевелилась; её собственная палочка как будто так очаровала её, что она сидела с отсутствующим видом.
«Мёртвые тлеющие угольки погасших огней, лежащих возле тебя, огораживают девочку; мёртвыми тлеющими угольками ты снова пытаешься зажечь пламя всей погашенной любви! Обрезки от хлеба – это не хлеб; съешь их – но только в горечи!»
Он повернулся и вышел в коридор, а затем, вытянув руки, остановился между двумя внешними дверями Изабель и Люси.
«Большая часть моей искренней молитвы – за вас обеих, поскольку здесь и теперь из-за ваших незаметных и замороженных стульев вы никогда не сможете вызвать живой спор; – глупец из-за Правды, глупец из-за Достоинства, дурак из-за Судьбы теперь оставляет вас навсегда!»
Как только он ускорил свои шаги вниз по длинному извилистому проходу, кто-то нетерпеливо окликнул его со ступенек.
«Что, что, дружок? куда теперь в такой порывистой спешке? Привет, я говорю!»
Но, вообще не обращая на него внимания, Пьер продолжил свой путь. Миллторп с тревогой и волнением недолго смотрел ему вслед, затем начал было преследовать, но снова остановился.
«У этого Глендиннинга была когда-то чёрная вена; и теперь это вена как будто бы вздулась, словно осталась одна затычка выше жгута, с большим трудом затянутого. Я не достаточно смел, чтобы теперь преследовать его, но всё же моё сердце внушает мне опасение, поэтому я должен это сделать. – Пойти в его комнаты и спросить, что за беда – что за беда случилась с ним? – Нет; это еще не всё, – могут подумать, что я назойлив – говорят, что я склонен к этому. Я буду ждать; что-то скоро может начаться. Я пойду на ближайшую улицу и немного прогуляюсьа, а там – посмотрим»
V
Пьер прошёл в дальнюю часть здания и сразу же вошёл в одну из известных ему комнат Апостолов. В ней никого не оказалось. Он на мгновенье поколебался, затем подошёл к книжному шкафу с выдвижным ящиком в нижней части, заполненном вещами.
«Здесь я видел, что он положил их, … это, … нет… здесь… да… попробуем так»
Когда он взломал и открыл запертый ящик, перед ним предстала пара пистолетов, пороховница, сумка с пулями и круглая зелёная коробка с капсюлями.
«Ха! кто знает, какие поразительные инструменты использовал Прометей? но они удивительны тем, что могут разом разрушить все высочайшие тринадцатилетние труды Прометея. Приходите: вот две трубки, что издадут гул тысяч труб Гарлема. – В них появится музыка? – Нет? – Тогда вот славный порошок для пронзительного дисканта и аккомпанемента для тенора и ведущая пуля для завершающего баса! И, – и, – и, – да; в качестве основной упаковки я пошлю назад их ложь и всажу этот обжигающий запал в их мозги!»
Он оторвал ту часть письма Глена и Фреда, которая больше всего была наполнена ложью, и, разорвав её надвое, обеими обрывками запыжил пули. Он заложил по пистолету за каждую полу своего пальто и по заднему проходу спустился на глухую улицу,