и Люси всё ещё проживали вместе. Присутствие в доме Люси начало оказывать замечательное влияние на Пьера. Иногда, как зорко подглядела Изабель он, казалось, рассматривал Люси с выражением лица, плохо подходящим их исключительным и поэтому – просто предполагаемым родственным отношениям; а также с другим выражением, ещё более необъяснимым для неё, – состоящим из страха и трепета, весьма смешанного с нетерпением. Но его общее внимательное отношение к Люси было исполнено лаской и нежной заботой – и более ничем. Он никогда не оставался с нею наедине; но, и как прежде, время от времени бывал наедине с Изабель.
Люси, казалось, совершенно не претендовала на узурпацию какого-либо места рядом с ним; не проявляя ни малейшего нежелательного любопытства относительно Пьера, и какого-либо болезненного замешательства в отношениях с Изабель. Тем не менее, ей казалось, что она всё больше и больше, час за часом, так или иначе необъяснимым образом проскальзывала между ними, не касаясь их. Пьер чувствовал рядом с собой некое необычное небесное влияние, удерживающее его от некой серьёзной беды; Изабель живо осознавала некоторое вытесняющее воздействие. Хотя, когда все трое бывали вместе, чудесное спокойствие, нежность и полное отсутствие подозрений у Люси устраняли какие-либо общие затруднения: уж если вообще и были какие-либо сложности под этой крышей, то только иногда, когда Пьер оказывался наедине с Изабель, после того, как Люси простодушно оставляла их.
Тем временем Пьер всё ещё продолжал писать свою книгу, с каждой минутой становившейся, так или иначе, более разумной из-за всевозможных весьма зловещих обстоятельств, при которых продолжался этот труд. И поскольку теперь её продвижение и сосредоточение над предпринятым трудом всё больше и больше требовали от него концентрированной энергии, он чувствовал, что может отдавать её всё меньше и меньше. Это был не только сигнал страдания от Пьера, что было невидимо, – хотя, и не случайно раздраженного из-за того, что в час умственной незрелости он взялся за зрелую работу, – обстоятельства самого по себе достаточно печального, – но также и в час своей кричащей бедности, когда он в дополнение к этому труду оказался раздражён долгим и затянувшемся выполнением этого предприятия и всей непредусмотрительностью при оценке конечной материальной выгоды. Что это было, откуда исходило, можно было бы полностью и с большой пользой объяснить, но здесь пространство и время не позволяют этого сделать.
Кроме того, внутренние вопросы – арендная плата и хлеб – так подступились к нему, что внесли неуверенность в то, должны будут или нет, первые страницы пойти в печать; и таким образом добавилась ещё одна беда, потому что печатные страницы уже диктовали следующую рукопись и рассказывали всем последующие мысли и выдумки Пьера – …То да сё, так и эдак.., …ещё одно плохое соперничество… Поэтому его книга была уже отформатирована, переплетена и передана на проверку даже прежде, чем эта форма была как-то утверждена или полностью завершена. О, кто может показать ужасы бедности в авторстве, которые столь тяжелы? Если неразумный Миллторп протестовал бы против её задержки на несколько недель и месяцев, то это, к сожалению, не отвечало сердечному чувству Пьера, считавшему, что авторы большинства великих общечеловеческих работ посвящали им не недели и месяцы, не лета и годы, а целые жизни. По обе стороны за него цеплялись девушки, которые отдали бы за него жизнь; Пьер, тем не менее, в своей самой глубокой, самой высшей составляющей был лишён сочувствия со стороны какой-либо божественной, человеческой, животной или растительной сущности. Живя в городе с сотнями тысяч жителей, Пьер был одинок как на полюсе.
И большим горем для всех стало следующее: всё это было непредвиденно и нераздельно; сами кинжалы, наносившие удар, были смешны из-за Невежества, Головотяпства, Самодовольства, вселенской Неопределенности и Дурмана вокруг него. Теперь он начал чувствовать, что его титанические мускулы были предусмотрительно перерезаны ножницами Судьбы. Он чувствовал себя американским лосем, который начал хромать. Всё, что думало, двигалось или лежало неподвижно, казалось, было создано для того, чтобы дразнить его и мучить. Ему казалось, что он наделён высокомерием, просто потому, что оно могло затянуть его в грязь. Однако его глубокое упрямство не уступало. Противостоя разрывающемуся сердцу и лопающейся голове, противостоя всей мрачной усталости, смертельной слабости и бессоннице, суматохе и сумасшествию, он, тем не менее, держался как полубог. Корабль его души предвидел неизбежные скалы, но решил плыть вперёд и смело устроить кораблекрушение. Теперь он платил насмешками за насмешки и насмехался над обезьянами, которые насмехались над ним. Имея душу атеиста, он написал самые благочестивые произведения, ощущая страдания и смерть внутри себя, он создал формы радости и жизни. Из-за мук в своём сердце он выложил на бумагу крики. И всё остальное он также замаскировал под весьма удобно приспособленной драпировкой из абсолютно растяжимой Философии. Чем больше и больше он писал, чем глубже и глубже он погружался, тем отчётливей видел постоянную иллюзорность Правды, вселенскую скрытую неискренность даже самых великих и самых точно описанных мыслей. Словно краплёные карты, листы всех больших книг были упаковкой тайны. Он был не более чем ещё одним упакованным набором текста и, воистину, очень бедным и истощённым упакованным набором. Поэтому, он ничего так не отвергал, как свои собственные стремления, ни к чему у него не было большей ненависти, кроме как к возвышенной части самого себя. Самый яркий успех теперь казался ему невыносимым, так как он хорошо видел, что самый яркий успех не может быть единственным детищем Качества, – хотя бы на одну тысячную часть Качества и девятисот девяносто девяти объединений и случайных подгонок для остального. Поэтому он априори презирал те лавры, которые по самой природе вещей никогда не даруются беспристрастно. Но пока ещё вся земля не была истреблена его амбициями, обстоятельства представляли его как нетерпеливого претендента на известность. Таким образом, он заранее чувствовал затаённое жало полученных аплодисментов или осуждений, одинаково непрошенных и одинаково ненавидимых, ещё прежде, чем он их получил. Так, он заранее предчувствовал пирамидальное презрение к истинному благородству от всей бесконечной компании бесконечно малых критиков. Его презирали те, кто думал, что он ничего не будет стоить, пока он будет презираем. Он никогда не знал о том, что был наиболее презираемым. В своём уединённом маленьком кабинете Пьер сумел предвкусить все похвалы или осуждения, каким-либо образом принадлежавшие этому миру и, вследствие чего, предвидя вкус обоих напитков, предсказуемо оба их и пригубил. Все панегирики, все обвинения, вся возможная критика любого сорта смогли дойти до Пьера слишком поздно.
Но человек никогда не оставляет дом без дверей и ставней под четырьмя разрушающими воющими небесными ветрами, если этот дом не тронут упадком. Гораздо чаще, чем прежде, Пьер откидывался назад на своём стуле со смертельным чувством слабости. Гораздо чаще, чем прежде, приходил, шатаясь, домой со своей вечерней прогулки и вследствие чисто физического истощения берёг дыхание, которое отвечало на тревожные вопросы относительно того, что нужно было для него сделать. И как будто всего общего духовного истощения и зла, объединившихся с его полным общим истощением, было недостаточно, чтобы особое материальное неблагополучие теперь не обрушилось на него с неба, словно ястреб. Его непрерывное усердие сказалось на его глазах. Они настолько пострадали, что в некоторые дни он писал почти с закрытыми веками, боясь широко открыть их из-за света. Через ресницы он всматривался в бумагу, которая, как ему казалось, волновалась при скручивании. Иногда он писал вслепую, уводя глаза от бумаги, – такой манерой подсознательно символизируя неприязнь к этой необходимости и отвращение, заранее привившее ему сильное неприятие быть пленником букв.
Каждый вечер, после того, как были сделаны его дневные записи, пробные оттиски начала его работы приходили домой для