произошла совсем недавно на партсобрании, где избирали делегатов на городскую партконференцию. Его, Шафороста, чего никогда не бывало, не избрали! В списке для голосования, как и положено, был, а тайным голосованием провалили. За что? За то, что все его помыслы были о строительстве? За то, что не потакал отсталым настроениям? Известно ведь, что всем не угодишь. Недовольные всегда найдутся. «Но какой же ты к черту парторг! — хотелось сказать Жадану в лицо, — какой ты партийный руководитель, если собрание пошло на поводу у тюфяков и разных там отсталых элементов!»
Шафорост сжал зубы. Повернулся на другой бок, чтобы не слышать даже дыхания соседа. Ясно же, что с выборами Жадан ему подставил ножку. Да еще когда? Перед самым приездом наркома!.. А теперь — «Захарко»… И снова скрипнула под ним раскладушка.
Жадан тоже не спал. Нервозность соседа передалась и ему. Мысли его тоже вертелись вокруг недавнего собрания. Действительно, такого еще не бывало. Хотя против Шафороста голосовали многие, однако он всегда проходил и в партком, и в горком. А тут вдруг преобладающее большинство против. Когда объявили результаты голосования, Жадану было просто неловко. Стало даже жаль Шафороста, тот прямо почернел. Хотелось поговорить с ним с глазу на глаз. Знал, что как специалиста коммунисты его ценят, а вот выбрать в руководящие партийные органы не захотели. Совесть не позволила. Не захотели потакать своеволию начальника.
Жадан считал тогда, что Шафорост должен был встать перед коммунистами и сказать: «Товарищи! Очевидно, я в чем-то глубоко провинился перед вами. Не могу этого не учесть». И коммунисты поняли бы. И он со временем вновь бы вернул былое уважение, доверие, авторитет. Но Шафорост этого не сделал. Покинул собрание оскорбленный, словно там действовал какой-то заговор. А после собрания сторонники Шафороста окружили Жадана. Они были в растерянности. Как это так, не избрать руководителя стройки? Они привыкли видеть его всегда не только делегатом, но и непременно в составе президиума, попросту не могли представить президиум партконференции без Шафороста.
И кое-кого из руководства горкома обеспокоили результаты собрания. Эти руководители были склонны видеть здесь какие-то нарушения. Стали выискивать причины, чтобы отменить решение собрания и назначить другое, на котором непременно изберут Шафороста.
Жадан с возмущением думал о вирусе формализма. Какой он живучий! И особенно опасный, когда проникает в партийную работу! Этим защитникам «принципиальности» безразлично, что скажут люди, если ради Шафороста собрание будет аннулировано. Им безразлично, что такими действиями подрывается вера людей в самое святое — справедливость. А какую услугу оказывают этим самому Шафоросту? Какое чувство укрепляют в нем: уважение к массам или презрение? «Куда же ты придешь?! — подмывало Жадана крикнуть Шафоросту. — Куда докатишься, двигаясь по этому пути?!»
Жадан резко повернулся на другой бок.
Так они оба ворочались на своих раскладушках, притворяясь спящими, а сами нервничали, корили в мыслях друг друга и с нетерпением ждали конца перерыва.
Наконец ударили в буфер. Точно по боевой тревоге, отовсюду спешили в прогоны монтажники. Шли посвежевшие, бодрые, но, конечно же, не столько от отдыха в короткий перерыв, сколько от сознания, что о них заботятся.
— Ишь как вытанцовывают! — улыбнулся нарком и подмигнул Жадану: — Это благодаря вам, парторг!
Только теперь Шафорост понял, кто настоял, чтобы сделать перерыв, и хмуро, с каким-то смутным чувством опасения смотрел вслед уходившему Жадану.
V
И было в этом могучем грохоте что-то несказанно волнующее. Все двигалось, дышало титанической силой, как и в лучшие времена Запорожья. Те же станы, краны, в большинстве и те же люди на главных узлах. Надежде подчас казалось, что не было ни ночей под обстрелом, когда приходилось поспешно разбирать и вывозить эти механизмы, ни штурмовых месяцев, когда в метель возводили корпус и заново все монтировали. Казалось даже, что стоит только выйти из цеха — и увидишь Днепр, крылатые мачты над ним, подобные журавлям, улетающим в теплые страны, и залюбуешься родным городом…
От стана к Надежде как-то странно двигались двое: ловкий подвижный Страшко и неуклюжий геркулес Влас Харитонович. Сделают шаг и остановятся, снова шаг — и снова остановка. Взволнованный Страшко, как петушок, подпрыгивал перед геркулесом, а тот лишь примирительно разводил своими огромными узловатыми ручищами.
Видно, придирчивый старик обнаружил какое-то нарушение в звене Власа Харитоновича и возмущался. Теперь, когда в цехе работало много неопытных — из тех же солдаток и подростков, у Страшка особенно много хлопот. Морозов наделил его теми же правами, что и в Запорожье. Уполномочил требовать строжайшего соблюдения техники безопасности, беспощадно наказывать руководителей звеньев и смен за малейшее отступление от правил. А тут крюком крана по неопытности мальчугана, работавшего на нем, сбило всю защитную решетку у валков.
— В-вы видели такое неп-подобство, з-золотко! — наконец допрыгал до Надежды разгневанный Страшко. — П-полюбуйтесь. Все валки оголены!
— Ну чего вы, Анастас Парамонович! Побойтесь бога, — добродушно уговаривал его геркулес — Уладим. Но сейчас некому. Ни единого человека нельзя снять. Сами же видите, с кем приходится работать: детвора!
— Тем б-более! Еще покалечатся!
— Не покалечатся! Сам присмотрю. Ну пусть до перерыва потерпит.
— Н-не позволю! Ош-штрафую!
Он всегда вот так — бушует, грозит штрафами, а сам никого еще здесь не оштрафовал. Не может. Рука не поднимается. Людям и без его штрафов тяжело. И оттого, что не мог наказать, старик бушевал еще сильнее. Вдруг он поднял голову и обеспокоенно спросил:
— А ч-чего это он к-киснет?
Вверху у будки крана всхлипывал, вытирая глаза кепкой, еще совсем молоденький паренек. Влас Харитонович сокрушенно покачал головой:
— Вот видите, ребенка растревожили. А разве ж он виноват? Зеленый еще!
Страшко стал карабкаться наверх, добрался до мальчишки и по-отцовски принялся показывать, как надо управлять краном. А Влас Харитонович тем временем поспешил залучить к себе в союзницы Надежду.
— Замолви словечко. Тебя он послушает. Ведь мы сегодня всю смену тянем на фронтовую!
Надежда смотрела на этих двух работяг, разных характером, но одинаково добрых сердцем, и снова вспомнила Запорожье. В подробностях ожила сцена такой же стычки между ними в тот день, когда она впервые по окончании института пришла в цех и там повредило, и тоже крюком, дверцу нагревательной печи. «Это ведь от-трава, Хар-ритонович!»
И уже совсем чудом каким-то — бывает же такое! — вслед за этой сценкой всплыла и другая, виденная тогда же в цехе. Да нет, не всплыла, а вот же она — перед нею! У Надежды захватило дыхание: «Сергейка!»
У стана слябинга, который грохотал, брызгал фонтанами искр и, как сказочный-богатырь, боролся с раскаленными чудовищами, вдруг появился мальчуган. Такой же курносый, замурзанный, как Сергейка, и так же, как