Слушая разговоры своих соседок, пытаясь вникнуть в их заботы, он вспоминал последнюю встречу с Ваэльей. Из всех уроков, что она давала ему, этот, пожалуй, был самым непростым…
— Кто-то однажды сказал тебе, что ты другой, особенный. И ты взял эти слова и несешь их всю жизнь как знамя. Вот поглядите — я особенный! — изображая Шута, наставница возвела глаза к небу и смешно взмахнула руками. — Ах, Патрик… Кто бы ни был тот человек, он, наверное, знал, что говорил… Но с той поры немало воды утекло… Ты уже не хрупкий мальчик, которого любой может сломать. Ты мужчина. Молодой, красивый, сильный. Да, ты отличаешься: ты наделен Даром. Большим Даром. Но это не делает тебя ни лучше, ни хуже других людей! Ты такой же, как и все они. Такой же, как эти рыцари, которых ты так презираешь. Как эти дамы-сплетницы, легко меняющие одну королеву на другую… Не смотри на меня так. Неужели ты сам никогда прежде не задавался этим вопросом? Почему люди видят в тебе чужака? Почему всегда готовы ударить тебя? Не рукой, так словом?
— Не знаю… — Шут был даже не смущен. Он едва мог дышать, растерянный, раздавленный этими словами.
— Подумай! Подумай, Патрик. Тебе дано так много! А ты надел колючую броню и позволяешь себе быть добрым только с теми, кто слабей тебя…
Он смотрел в пол, не зная, что сказать. Кровь стучала в висках так, что мутилось перед глазами.
— Да, потому, дрогой мой, — воскликнула Ваэлья, — что ты сам себя не любишь, считаешь недостойным доброго отношения. У тебя это на лице написано! — взволнованная, она встала из кресла и принялась мерить шагами комнату. — А раз так, то почему остальные должны видеть тебя иначе? Но хуже того! Ты не только себя не любишь, но и про других людей привык думать разные пакости. Заранее ждешь от них обиды. Кому же это понравится, а?.. Патрик, Патрик… Глупый, поворачиваешь свою силу против себя. Да, ты другой… Но почему ведешь себя так, словно все вокруг — злодеи, неспособные быть твоими друзьями? Почему не позволяешь твоему внутреннему свету озарить эти печальные судьбы других людей? Почему не поможешь им стать лучше?
— Не знаю… — вновь прошептал он еле слышно.
— Потому что ты с а м в каждом привык видеть чужака. Разве нет? Разве тебе не кажется, будто окружающие не способны понять всей глубины твоей души? М?
Шут молчал. Он чувствовал — Ваэлья права, но не знал, что можно ответить на такие слова.
Наставница глубоко вздохнула и устало потерла веки пальцами. Она выглядела так, словно не разговор окончила, а вспахала целое поле. Глядя на нее, Шут понял, что последние несколько минут ведунья не просто задавала ему каверзные вопросы, а на пределе сил работала в Потоке. С ним работала, с обиженным на весь мир ранимым недотрогой в колючках…
— Пришло время снять эту броню, Патрик, — промолвила ведунья. — Прежде она была нужна тебе, но теперь ты уже достаточно окреп.
Шут знал, что этот урок — из всех самый важный… Именно поэтому — последний. Провожая его до витых ворот, наставница ни словом не обмолвилась больше ни о Руальде, ни о Даре, она лишь попросила Шута крепко запомнить и осмыслить все сказанное в этот вечер…
Вернувшись в Брингалин, он долго стоял перед зеркалом, смотрел на отраженного в нем человека и пытался найти в его чертах хоть что-то от мальчика из бродячего балагана. Тщетно… Тот доверчивый ребенок канул в прошлое. Зеркало отражало хмурого молодого мужчину.
«Ты уже не хрупкий мальчик…»
«Ваэлья права, — думал он, изучая своего двойника за стеклом, — Дело не в моем теле, не такое уж оно и убогое, как мне казалось. Дело, пожалуй, и впрямь — в глазах… — что-то было в его взгляде от побитой уличной собаки, вечно ожидающей пинка. Совсем, как у Мирты. Кто бы мог подумать… А если не знать что не так, то и не поймешь… И раньше ему не приходило в голову искать изъян именно в этом… — А ведь бездомные мальчишки чуяли… потому и цеплялись ко мне. Надо же… понадобилось столько лет, чтобы понять это. Да и то, не сам догадался…»
Шут много думал о словах наставницы. С того дня он стал пристальней вглядываться в лица тех, кто волею судьбы оказывался рядом с ним. Он будто вновь впервые вышел за стены монастырской обители и жадно изучал окружающий мир, на сей раз ища в нем не подтверждения собственной слабости, а понимания и родства…
К сожалению, служанка Мила была не из тех, с кем интересно общаться, поэтому ни о каких добрых отношениях с соседками речи не шло. У подружек друг от друга секретов нет, а Шуту имелось что скрывать, и он по-прежнему оставался чужаком…
Ночи в каменном бараке были холодны. Шут кутался в кусачее шерстяное покрывало и с тоской вспоминал свою теплую комнату в Чертоге, милую скромницу Мирту, которая так старательно топила камин для господина Патрика, и белое одеяло из шкур неведомого зверя… Он доподлинно знал, что его покои так и остались пустовать со всеми вещами прежнего владельца. Всякий раз проходя мимо, Шут с тоской стискивал челюсти, напоминал себе — он больше не господин Патрик и едва ли когда-нибудь еще сумеет появиться во дворце в своем истинном обличии. Но в глубине души все-таки таил надежду, что когда чары будут сняты, король поймет, как жестоко и несправедливо обошелся со своим любимцем. И, может быть, окажется еще не слишком поздно…
Нет, Шут не стыдился своей новой жизни, он всегда с уважением относился к любому труду. Но уставал сильно. Драить полы и окна оказалось гораздо трудней, чем выступать перед публикой… Может быть потому, что за этот труд ему никогда не перепадало ни одобрительных возгласов, ни восторженных дамских вздохов. И, если делалось совсем невмоготу, Шут вспоминал гостиную с цветными витражами, переливчатый смех Элеи и добрые проницательные глаза Ваэльи. Вспоминал тот вечер, когда научил королеву играть в кости, и утро, когда Руальд покидал Острова.
Их расставание было странным… Накануне вечером Элея так и не спустилась в тронный зал, где давали прощальный ужин. Сказалась заболевшей. Но на следующий день, когда корабль уже отчаливал, Шут с удивлением увидел ее на пирсе. Королева стояла поодаль от всех, кутаясь в неприметный серый плащ. Навряд ли кроме Шута кто-нибудь узнал ее, ибо даже он сам не столько рассмотрел лицо Элеи, сколько почувствовал, что это она. Почувствовал и уже не смог оторвать глаз от высокой стройной фигуры, которая все стояла, покуда он мог видеть берег…
Когда он вспоминал об этом странном, невыразимо грустном прощании, ему становилось легче… и даже бесконечная анфилада закопченных подсвечников в королевской гостиной начинала казаться не такой ужасной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});