хозяевам, работы лавок в праздничные дни, за исключением торговцев хлебом и овощами и пр. Евреи и мараны, немалое число которых бежало из Испании сюда, снова должны были носить на груди нашитое на одежду желтое «О». Неподчиняющимся угрожали теперь не просто указанными в существовавшем до этого законе наказаниями, но и «еще большими, которые герцог почтет за благо назначить». После этого герцог вместе со своим двором много дней подряд посещал проповедь; 10 апреля там должны были присутствовать даже все феррарские евреи. Однако 3 мая начальник полиции (уже упоминавшийся выше, с. 40 сл. Грегорио Дзампанте) повелел объявить: кто давал судебным исполнителям деньги с тем, чтобы о нем не было сообщено как о богохульнике, может об этом заявить, чтобы получить свои деньги обратно вместе с дополнительным вознаграждением. Оказывается, гнусные эти люди вымогали у невинных людей по 2-3 дуката под угрозой на них донести, а потом друг друга выдали, после чего сами попали в каталажку. Но поскольку народ готов был платить уже только за то, чтобы не иметь дела с Дзампанте, на его призыв, вероятно, вряд ли кто отозвался. В 1500 г., после падения Людовико Моро, когда подобные настроения стали возникать снова, Эрколе сам от себя[978] назначил ряд новых процессий, при которых не должно было быть недостатка в одетых во все белое детишках с Иисусовыми знаменами; он сам ехал с процессией верхом, потому что на ноги-то был плоховат. Затем последовал эдикт, содержание которого было аналогично эдикту от 1496 г. Известны многочисленные церковные и монастырские постройки этого правительства, однако незадолго до того как он женил своего сына Альфонса на Лукреции Борджа (в 1502 г.), Эрколе велел явиться к себе даже олицетворенной святой, сестре Коломбе[979]. Курьер канцелярии[980] забрал святую из Витербо вместе с 15 другими монахинями, и сам герцог привел ее по прибытии в Феррару в подготовленный специально монастырь. Проявим ли мы несправедливость к нему, если предположим, что во всем этом присутствовала сильнейшая примесь политического расчета? К идее осуществления своей власти домом Эсте, как она была определена выше (с. 37 сл.), принадлежит и такое использование религиозного аспекта и постановка его себе на службу едва ли не в полном согласии с законами логики.
* * *
Однако чтобы прийти к окончательным выводам в отношении религиозности человека Возрождения, нам следует избрать иной путь. Из целостной духовной позиции, занимаемой этим человеком, должно быть уяснено как его отношение к господствующей в стране религии, так и к идее божественного.
Эти люди Нового времени, носители образованности тогдашней Италии, религиозны от рождения, как все средневековые обитатели Западной Европы, однако их могучий индивидуализм делает их здесь, как и во всех прочих отношениях, полностью субъективными, а тот поток искусов, что изливается на них в связи с открытием внешнего и духовного мира, делает их вообще людьми преимущественно светскими. В прочей же Европе религия, напротив, еще долгое время остается чем-то объективно данным, так что эгоизм и чувственные удовольствия постоянно и непосредственно сменяются там чувствами благоговения и раскаяния: у последнего, в отличие от Италии, еще не имеется никакого соперника в духовной сфере или во всяком случае он куда менее значителен, нежели там.
Далее, еще с давних пор частые и тесные контакты с византийцами и мусульманами обеспечили здесь поддержание нейтральной терпимости, перед которой до некоторой степени отступает этнографическое представление о пользующемся предпочтением западноевропейском христианстве. А когда классическая древность с ее человеком и ее учреждениями окончательно превратилась в жизненный идеал, поскольку то было величайшим воспоминанием Италии, тут уж античная умозрительность и скепсис время от времени одерживали в душах итальянцев полную победу.
Поскольку, далее, итальянцы были первыми людьми новой Европы, безраздельно предавшимися размышлениям о свободе и необходимости, и поскольку делали они это в условиях, связанных с насилием и беззаконием политических отношений, которые зачастую представлялись блестящей и продолжительной победой зла, их сознание Бога лишилось стойкости, а их мировоззрение стало отчасти фаталистическим. А в связи с тем, что страстная их натура не желала пребывать в неизвестности, многие из них довольствовались дополнением из сферы античного, восточного и средневекового суеверия: они становились астрологами и магами.
Ну и наконец, эти могучие в духовном плане люди, носители Возрождения зачастую проявляют в религиозном отношении детские черты: они хорошо различают добро и зло, однако не ведают греха. Они верят, что способны восстановить всякое расстройство внутренней гармонии посредством своего пластического искусства и потому не знают раскаяния; однако с ним угасает и потребность в спасении, а одновременно с этим честолюбие и повседневное духовное напряжение полностью изгоняют мысль о загробном существовании либо придают ей поэтический облик вместо догматического.
Если представить себе все это к тому же еще опосредствованным и отчасти приведенным в беспорядок обладающей подавляющим господством фантазией, у нас возникает духовная картина этого времени, которая во всяком случае стоит ближе к истине, чем простые беспредметные сетования по поводу современного язычества. При ближайшем же изучении приходится еще, кроме того, убедиться, что под оболочкой этого состояния продолжает биться мощная струя подлинной религиозности.
Более подробное развитие сказанного должно ограничиться лишь самыми существенными примерами.
То, что религия как таковая снова по преимуществу стала делом отдельного субъекта и его обособленных представлений, было, перед лицом выродившегося и утверждавшегося тираническими методами церковного учения, неизбежно, являясь доказательством того, что европейский дух еще жив. Разумеется, чрезвычайно различны способы, посредством которых мы об этом узнаем: в то время как на Севере мистические и аскетические секты одновременно создавали для нового чувственного мира и способа мышления еще и новый дисциплинирующий устав, в Италии каждый шел своей собственной дорогой, и сотни, тысячи людей впали посреди открытого моря жизни в религиозное безразличие. Тем выше следует оценивать тех, кто смог пробиться к индивидуальной религии и ее сохранил. Ибо если они больше не принимали участия в старой церкви, такой, какой она была и какой она требовала себя представлять, — в том не было их вины; а чтобы один отдельно взятый человек мог от начала до конца проделать в себе весь тот огромный духовный труд, что выпал на долю немецким реформаторам, — предъявлять такое требование было бы немилосердно. Во что выливалась эта индивидуальная религия лучших людей, мы постараемся показать в заключение.
Обмирщенность, в смысле которой Возрождение, как представляется, резко противопоставлено средневековью, возникает прежде всего через обильный приток новых воззрений, мыслей и задач в отношении природы и человека. Если рассматривать ее саму по себе, обмирщенность эта не