дожить до чудес, связанных с их картинами. Произведения искусства оказываются здесь вовсе не такими безобидными, как полагает Баттиста Мантовано[962]: в зависимости от обстоятельств они внезапно обретают магическую силу. Народная потребность в чудесах, особенно у женщин, могла быть этим в полной мере утолена, и уже из-за этого внимание к реликвиям могло несколько ослабнуть. Вопрос о том, насколько большой вклад внесли сюда насмешки авторов новелл по поводу поддельных реликвий, мы теперь рассматривать не станем[963].
Отношение людей образованных к почитанию Марии проявляется в несколько более ясной форме, нежели это было в случае почитания реликвий. Прежде всего в глаза бросается то, что, собственно говоря, в литературе Данте с его «Раем»[964] явился последним значительным поэтом Марии, между тем как в народе новые песни о ней появляются вплоть до сегодняшнего дня. Возможно, здесь захотят назвать имена Саннадзаро, Сабеллико[965] и других латинских поэтов, однако их по преимуществу все-таки литературные цели отнимали у них изрядную долю убедительности. Те же сочиненные по-итальянски стихотворения XV[966] и начала XVI в., в которых к нам обращается непосредственная религиозность, по большей части могли быть написаны также и протестантами. Таковы соответствующие гимны и пр. Лоренцо Великолепного, Виттории Колонна, Микеланджело, [Гаспары Стампа{510}] и т. д. Помимо лирического выражения теизма, в основном в них звучит ощущение греха, сознание спасения через смерть Христа, тоска по вышнему миру, заступничество же Богоматери упоминается[967] лишь в порядке исключения. Здесь мы видим то же явление, которое повторится вновь в классическом образовании французов, в литературе эпохи Людовика XIV{511}. Лишь Контрреформация вернула почитание Марии обратно в художественную поэзию. Наконец, почитание святых нередко (с. 44 сл., 171) принимало у образованных людей существенно языческую окрашенность.
Мы могли бы, таким образом, критически пересматривать различные стороны тогдашнего итальянского католицизма и до некоторой степени установить более или менее вероятное отношение образованных людей к народной вере, так и не достигнув, однако, решительного результата. Существуют труднообъяснимые контрасты. В то время как в церквах и для церквей здесь постоянно что-то строят, что-то ваяют, что-то рисуют, мы слышим доносящееся к нам из начала XVI в. сетование по поводу ослабления культа и небрежения в отношении самих церквей: Templa ruunt, passim sordent altaria, cultus Paulatim divinus abit!{512}[968]... Известно, насколько был выведен из себя находившийся в Риме Лютер лишенным какой-либо благодатности поведением священников во время мессы. Однако наряду с этим церковные праздники устраивались с такой пышностью и таким вкусом, о которых Север не имел даже понятия. Необходимо исходить из той предпосылки, что наделенный воображением народ особенно охотно оставлял в небрежении повседневное, чтобы дать себя увлечь из ряда вон выходящему.
Фантазией объясняются также и те эпидемии покаяния, о которых мы здесь еще поговорим. Их необходимо отделять от воздействия, оказывавшегося теми великими проповедниками покаяния: эпидемии эти вызываются большими всеобщими потрясениями или страхом их наступления.
В средневековье по всей Европе время от времени разражалось нечто вроде бури, при которой массы народа оказывались вовлеченными даже в упорядоченное движение, как, например, в случае крестовых походов или процессий бичующихся. Италия принимала участие и в том и в другом; первые чрезвычайно многочисленные толпы бичующихся появились здесь сразу же после падения Эццелино и его дома, и как раз в округе той самой Перуджи[969], с которой мы уже (с. 435 прим. 78) познакомились как с одним из главных мест пребывания проповедников покаяния в более поздние времена. Далее последовали флагелланты[970]1310 и 1334 гг., а затем — большой покаянный поход без бичевания, о котором Корио[971] рассказывает под 1399 г. Нет ничего невероятного в том, что сами празднования юбилейного года были до некоторой степени учреждены с той целью, чтобы по возможности регулировать и делать безопасными эту жуткую страсть к странничеству религиозно возбужденных людских масс. Часть этого возбуждения отвлекли на себя ставшие за это время знаменитыми места паломничества в Италии, как, например, Лорето[972].
Однако в страшные исторические моменты, уже гораздо позднее, уголья средневекового покаяния разгораются вновь, и перепуганный народ, особенно в случае, когда сюда прибавляются еще и выходящие из ряда вон природные явления, желает смягчить небеса самобичеванием и громкими криками. Так было, чтобы из бесконечного числа примеров избрать только два, во время чумы 1457 г. в Болонье[973], то же имело место и при внутренних беспорядках 1496 г. в Сиене[974]. Однако по-настоящему потрясает то, что происходило в Милане в 1529 г., когда три ужасные сестры — война, голод и чума — заодно с испанскими пророчествованиями довели всю страну до крайней степени отчаяния[975]. Случилось так, что человеком, к которому здесь прислушивались, был испанский монах, фра Томмазо Нието{513}: он распорядился носить причастие в сопровождении шедших босиком процессий старых и малых жителей на новый манер, а именно укрепленным на разукрашенных носилках, покоившихся на плечах четырех одетых в льняные одежды священников — в напоминание о Ковчеге Завета[976], как его когда-то носил народ Израиля вокруг стен Иерихона. Так доведенный до крайности народ Милана напоминал старому Богу о его старом договоре с человеком, и когда процессия снова возвратилась в собор, и казалось, что колоссальное здание вот-вот обрушится от отчаянного крика misericordia! — тут, должно быть, было немало таких, кто поверил, что небеса должны вмешаться в законы природы и истории посредством какого-то спасительного чуда.
Однако существовало в Италии правительство, которое в такие вот времена поставило себя даже во главе всеобщего настроения и полицейскими мерами упорядочило наличную склонность к покаянию: то было правительство герцога Эрколе I Феррарского[977]. Когда Савонарола пользовался влиянием во Флоренции, а пророчества и покаяние начало охватывать народ все более широко, в том числе и по другую сторону Апеннин, добровольный пост начался также и в Ферраре (начало 1496 г.). Именно один лазарист{514} объявил здесь с амвона скорый приход наиболее ужасающих военных бедствий и голода изо всех, какие когда-либо видел мир; кто начнет теперь поститься, сможет избежать этого зла — так возвестила Мадонна одной благочестивой супружеской паре. После этого двор также не мог не начать поститься, однако теперь он сам принял на себя руководство религиозными чувствами. 3 апреля (на Пасху) был выпущен эдикт в отношении нравственности и благочестия, против поношения Бога и Девы Марии, запрещенных игр, содомии, конкубината, сдачи квартир публичным женщинам и их