проследила за прыганием и вращением круглого предмета, пока тот не, отскочив от очередного поддона с дверными деталями, покатился по полу, пару раз подпрыгнул и остановился аккурат перед Любовью Романовной Кротовой. Она могла дотянутся до предмета рукой.
Это была человеческая голова.
Она остановилась точно перед Любой, встав на обрубок шеи и повернув мертвое, обваленное в чем-то коричневым, лицо прямо на маленькую женщину.
Теперь Люба заорала. Горло продрало до крови, но она орала пока у нее не кончался воздух. Но и тогда, набрав воздуха, она орала вновь и вновь.
12;14 – 12:21
Я замер в неудобной позиции.
Нечто острое иглой впилось в сонную артерию, не давая возможности повернуть головы.
– Ты кто? – спросили меня и я честно признался, что я это я – Коля Авдотьев. Обладатель иглы сказал, что я вру. Я вру? Этот человек плохо знает Николая Авдотьева, если предположил, что я могу врать. Я так ему и объяснил. У меня просто не было выбора, я попался и был, фигурально выражаясь, на крючке. Мне пришлось признаться перед незнакомцем.
К моему удивлению стоило мне закончить объяснения как нечто острое что кусало меня в шею убралось и это было для меня сигналом к тому, что я могу повернуться. Я так и сделал.
Таясь за станком ЧПУ на меня смотрел бледный израненный юноша, выпачканный кровью. В одной руке он держал маленькое сверло по дереву с острым кончиком, им-то он и колол меня в шею как иголкой. Не спуская с меня подозрительный взгляд синих глаз, другой рукой он поднес ко рту вареное куриное яйцо и надкусил половину. Запахло вареным желтком.
– Жрать захотелось, – признался он. – А я, знаешь-ли, иногда куриные ооциты варю в чайнике, а в их цитоплазме содержиться совокупность питательных веществ. Этот ооцит я еще два дня назад забыл достать, хорошо сварился.
– Лева? – спросил я, всматриваясь в молодого человека. – Лева Нилепин? Ты ли? Ты чего тут?
Молодой человек не ответил, он откусывал от яйца кусок за куском, пока, наконец не проглотил его до конца. Только после этого он убрал сверло в коробочку с другими сверлами из комплекта, используемого для станка. Движения его отдавались болью, отчетливо видимой на лице. Нилепин морщился и кряхтел.
– Спрячься сюда, – приказал он Авдотьеву и подвинулся чтобы я смог пристроится рядом. – В цеху опасно. Сел? Удобно? А теперь рассказывай, старик.
– Чего говорить-то?
– Не придуряйся. Мы тебя осенью похоронили, – Нилепин дотянулся до чайника и запил вареное яйцо прямо из носика, его кадык ходил вверх-вниз, вода струилась по подбородку. Потом он долго морщился и держался за живот. Чайник с грохотом упал. – Где ты был, Коля?
Тут мимо них прокатилась человеческая голова, подрыгивая и подскакивая. Вслед за этим они оба вздрогнули от пронзительного отчаянного вопля.
Вне времени
– Ты не можешь быть ангелом!
– А кто же я, мать твою?
– Да откуда я, к хренам собачьим, знаю кто ты такая! У тебя на лбу не написано. Может ты теннисистка, а может швея-мотористка. У меня есть одна знакомая, она продавцом на мясе работает, ты на нее смахиваешь. Может ты тоже свининой торгуешь на базаре? – возмутился Константин Соломонов. – Ангелы вообще существа бесполые, а ты баба.
– Я бесполая баба.
– Что за ахинею ты, мать твою, плетешь? Как может быть баба бесполой? Ты баба, у тебя сиськи!
– Ты бы пихнул мне, красавчик?
– Пихнул бы, – не стал возражать Соломонов. – Но ведь ты, мать твою, ангел! Я не хочу пихать ангелу. Я стесняюсь. Будь лучше бабой, бабе я бы пихнул.
– Но я ангел, хочется тебе этого или нет.
Ангел махнул крыльями и размял шейные позвонки. Точно таким же движением головы, как делает это сам Соломонов. Константин Олегович высморкнул нос и стряс сопли с пальцев, а то, что не стряслось вытер о пол, на котором сидел.
– И че тебе, мать твою, надо? – спросил он.
– Чтобы люди, мать их, любили друг друга.
– Ты тоже поклонница оргий? Смотри-ка, ангелам ничего человеческое не чуждо.
– Я не совсем такую любовь имею в виду.
– Да понял я. А что тебе надо конкретно, мать твою, от меня?
– Ну… – замялся ангел и почесал пальцев в ухе. – Типа я пришла за тобой, твое время истекло, так что давай поднимай свою задницу и полетели за мной. И пошевеливайся, скоро концерт по каналу «Спас».
– Какой концерт?
– Тебе-то что за дело? Хоровое пение, ты таким не интересуешься.
– А куда ты меня зовешь? Постой-ка, уж не хочешь ли ты сказать, мать твою, что я дуба дал?
– Ну вроде того.
– Ни хрена себе… И че, теперь я, типа в рай попаду?
– Только если поторопишься. Вставай, мать твою, харэ валяться.
– А что там в раю?
– А то ты сам не знаешь. Вечный кайф, будешь лежать на облачке, жрать манну небесную и слушать как я тебе на арфе буду играть.
– И все?
– Я тебе еще буду петь ангельским, мать его, голосом.
– Долго?
– Вечно.
– А вечно это сколько?
– Хрен его знает, – пожал плечами ангел. – Всегда.
– Слушай, – замялся Соломонов, – а ты это… точно ангел?
– Да ты задрал уже! Че, крыльев не видишь? Глаза разуй.
– То-есть там внизу у тебя ничего нет? Ты типа, как манекен? Ну-ка, подыми хламиду.
– А! Так ты хочешь мне пихнуть? – ангел рассмеялся. – Я тебя разочарую. Такие опции в нашем раю не включены. Никакого разврата, за этим следят.
– А это… ну там…
– Никакого алкоголя, никакой наркоты и баб! – отрезала ангел. – Ничего подобного! Будешь только лежать на облаке и слушать мою арфу. Больше ничего не придумано.
– Но, мать вашу, я не хочу слушать арфу. Это скучно! – возмутился Соломонов. – На хер она мне нужна, ваша гребанная арфа!
– А ты думаешь мне будет по-кайфу вечно перед тобой комедию ломать? Ты думаешь я рада на твою рожу смотреть вечно? Ни хрена, мать твою! Мне вообще другой типаж нравиться, я не люблю кудрявых. Это как-то стремно. Но рай есть рай и будем привыкать друг к другу. Говорят, лет через семьсот-восемьсот происходит типа адаптация. Ладно, харэ болты болтать. Ты будешь задницей шевелить или нет?
– Ну на фиг.
– В каком смысле?
– Мать твою, я не хочу такой рай. Я хочу чтобы были бабы, вискарь, я вот в «Киберпанк» люблю порезаться. А у вас, поди, ни одной игры не будет.
– Две тысячи лет назад, когда придумывался рай, никаких компьютерных игр не было, – назидательно ответила ангел, стряхнув с длиннополой рубахи какую-то крошку. – Так что, просим