И тут как раз мне позвонила мать другого карлика — Антони, которому мы удлиняли руки, а потом и ноги. У него все прошло благополучно, и он тоже учился в колледже.
— Доктор Владимир, знаете, мне недавно неожиданно позвонила мать Гизая, спросила про Антони, а потом вдруг предложила: давай судить Френкеля и Владимира, мы сможем содрать с них много денег.
Я вспомнил, что, когда мы с Ириной были на обеде в доме Гизая, его мать говорила, что хочет стать губернатором штата Нью Джерси. Вот авантюристка! Мало ей денег!..
Я сказал матери Антони:
— Да, мы недавно получили повестку из суда. Если суд все-таки состоится, вы согласитесь повторить ваши показания?
— Да, я приду, чтобы наказать эту паршивку.
Я рассказал о ее звонке Виктору и Теду. Виктор лишь покачал головой, но Тед ухватился за эту новость:
— Прекрасно, такое показание поможет нам легко выиграть дело.
Мы с Виктором попросили Теда достать нам последние рентгеновские снимки ног Гизая. Он их принес, и мы увидели на них хорошо удлиненные и крепкие кости, но сильно искривленные. Неудивительно, что ходить на таких ногах он не мог. Но если бы его родители послушали совета Илизарова и он продолжил у нас лечиться, мы бы могли это искривление предотвратить. Я недоумевал:
— Чего они ждали?
— Очень просто: хотели сначала получить с вас по суду большие деньги, а уже потом заняться исправлением, — сказал Тед.
— Тед прав, — подтвердил Виктор, — другого объяснения не найти.
— Но ведь это же издевательство над мальчиком!
— Владимир, это — деньги!
Трудно было поверить в такое, но скорее всего так и было.
Я помнил, как мать Гизая в самом начале лечения просила Виктора:
— Доктор Френкель, а можно удлинить ножки еще на несколько сантиметров?
И Виктор шел у нее на поводу. А теперь адвокат Гизая, выдавая своего клиента за «жертву хирургов-бандитов», предъявлял обвинение всему госпиталю и за это надеялся получить неслыханную сумму в сто сорок миллионов!
Хотя обвинять всех поголовно было абсолютно нелогично, но, по законам судопроизводства, Тед Розенцвейг должен был всех упомянутых в иске по очереди вызывать на собеседование и инструкцию перед показаниями на будущем суде. Дело тянулось более года, доктора госпиталя давали показания и в результате многие из них все больше критиковали илизаровский метод:
— Тебя уже вызывали для показаний?
— Вызывали. А тебя?
— Тоже вызывали. Да, эти илизаровские операции дают слишком много осложнений.
— Ты прав. Поэтому меня больше не заставят их делать.
Когда спрашивали об осложнениях после операций самого Илизарова, он отвечал: «Делайте все правильно, и не будет никаких осложнений». Тезис, конечно, верный. Но чтобы делать все правильно, этому нужно научиться. А вот учиться-то теперь, после образования Центра под новым руководством, было уже не у кого. Я с грустью видел, что в нашем госпитале делалось все меньше илизаровских операций. Даже Аркадия перевели в санитары операционного блока. К сожалению, он так и не смог сдать врачебный экзамен.
— А что, Владимир, не вышло у меня со врачебным, так я сдам на ассистента доктора и перейду в другой госпиталь, где делают илизаровские операции, и тыры-пыры.
Виктор сам же и помог Аркадию найти место в Филадельфии, где все успешнее осваивался и применялся метод Илизарова. Другие госпитали по стране стали нас обгонять.
Я никогда больше не обсуждал с Виктором, что произошло с илизаровским делом, которое мы с ним так удачно начали. Если он сам не говорил, то и мне не следовало поднимать эту болезненную тему. Ему уже было под семьдесят, он уже не был директором, уступив это место своему ученику, доктору Джозефу Зукерману. Как президент госпиталя, он больше сидел в кабинете или на заседаниях и редко появлялся в операционной. По старой дружбе я продолжал заходить к нему, но мы все меньше говорили о работе. Нередко я заставал его дремлющим в кресле или играющим в пасьянс на компьютере.
— А, Владимир, заходи, заходи!
И мы говорили о путешествиях, о семьях, обо всем, но не о работе.
Настал день, когда он сказал:
— Знаешь, я прекратил делать операции.
— Как, Виктор?! Ты совсем не будешь оперировать?
— Совсем.
Я расстроился: мне вспомнилось, как я пришел к нему восемь лет назад, как он предложил мне работать с ним, каким он был энтузиастом. «Sic transit gloria mundi» — «Так проходит мирская слава»…
После работы я зазвал его в свой кабинет и открыл бутылку вина «Хванчкара»:
— Виктор, выпьем за твою прошедшую долгую хирургическую карьеру и за нашу дружбу.
За долгие месяцы судопроизводства адвокат Гизая снял обвинение со всех, кроме нас с Виктором, и уменьшил просимую сумму всего… до десяти миллионов. Тед был уверен, что он выиграет дело и нам не придется платить вообще ничего. Но суд не состоялся: Виктор дал указание Теду договориться о соглашении сторон. Зачем он это сделал, я так и не понял. По этому соглашению Гизай получил один миллион восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Деньги оплатила страховая компания Виктора, он просил исключить меня из обвинения, взяв финансовую ответственность только на себя. Для него это не было ни потерей престижа (он уже не оперировал), ни потерей денег (за страховку он уже не платил). В прессе было сообщение, что за доктора Френкеля страховая компания заплатила по соглашению эту громадную сумму. И доктора госпиталя переговаривались:
— Вот как дорого обходятся ошибки в илизаровских операциях! Это не для нас.
Тед ужасно расстраивался:
— Владимир, я был уверен, что выиграю суд.
Через день мне позвонила мать Гизая. Шесть лет я ничего от нее не слышал. Как ни в чем не бывало, вкрадчивым тоном она заговорила:
— Доктор Владимир, вы знаете, как мы вас уважаем и ценим. Мы с Гизаем хотим, чтобы вы сделали ему операцию по исправлению его кривых ножек.
— Извините, — сухо сказал я, — обратитесь к кому-нибудь другому.
Хирург и Смерть
У меня умерла больная, женщина семидесяти пяти лет. Неделю назад я сделал ей операцию — заменил почти разрушенный артрозом тазобедренный сустав на искусственный. Операция и лечение после операции — все шло без осложнений. Она уже ходила, и в тот день ее должны были перевести в реабилитационное отделение, даже вещи были сложены. И вдруг… меня вызвал по радио громкий голос оператора:
— Доктор Владимир, доктор Владимир — код восемьдесят восемь, код восемьдесят восемь!
«88» — условный код критического состояния, сигнал к реанимации умирающего…
Когда я прибежал в палату, там уже работала реанимационная бригада, все сгрудились над кроватью, делали электрическую стимуляцию сердца и его массаж… ничего не помогло.