Читать интересную книгу Костер - Константин Федин

— Чудо, что он к тебе дозвонился. Меня довели до слез: не соединяют, и только!

— Я как сказал — ты вернулась, слышу: Павел подпрыгнул.

— Хорошо, я догадалась телеграфировать в исполком.

— Ты умница. Новожилов велел откопать меня из-под земли. И видишь — как по писаному.

— А Павел заслужил хорошую взбучку. Не мог разыскать меня!

— Когда! Он же звонил мне во втором часу ночи.

— Захотел бы, нашел меня утром.

— В поезде?

— Я знаю, ты его союзник! — засмеялась Аночка. — Понравились тебе молодые?

— Представь, я… (у Кирилла чуть не вырвалось словечко — «тоже», но сравнение было бы жестоко, и он кончил с улыбкой неловкости) я не попал на свадьбу!

Она недоверчиво отодвинулась от него.

— Условимся давай, — сказал он, — ты рассказываешь о себе первая. Все-все! После тебя я — о чем захочешь. И прости, пожалуйста: буквально на минутку мне надо в жилотдел, подписать бумагу — она там уже подготовлена. Вот тебе ключи, поезжай… езжайте. Машина вернется ко мне, и я сейчас же…

Аночка глядела на него удивленно; Шофер тормозил — стало быть, знал, что делать. И, стало быть, правда — Кирилл был как тогда, в юные годы, да ведь и потом всю жизнь: радость свиданья не переспорит в нем долга.

— Ну, что так смотришь? — с укором, но будто и виновато сказал он, — Через десять минут приеду.

Улыбнувшись, она пожала плечами. Машина уже стояла. Он вышел, захлопнул дверцу, кивнул Цветухину:

— Извините. Я — следом. Анна Тихоновна весело сказала:

— Видите, какой он.

Для Егора Павловича ее слова могли прозвучать и похвальбой и сетованьем. Он наклонил голову. Ответ для нее мог сойти и за одобренье, и за простой знак, что он слышит, — машина тарахтела по булыжнику, слышно было плохо. Они промолчали до дома.

И вон уже этот дом, наполовину обнятый лапами ясеней, наполовину окаченный светом полдня; дом с кривым козырьком обшарпанного, но чем-то уютного русского крыльца; дом, который стал во сто раз милее, чем казался Анне Тихоновне всего какой-нибудь десяток дней назад.

Она легко взбегает по лестнице, оглядываясь и крича, чтобы Егор Павлович не спешил. Она гремит ключами. Она влетает в переднюю, заглядывает во все двери, отворяя и прихлопывая их. Она бежит назад и у самого входа встречает гостя:

— Устали? Идемте, идемте. Господи, какое счастье! Идемте же!

Она ведет за руку Егора Павловича по комнатам и не перестает говорить:

— Это то, что мы называем залой. Столовая, собственно. Надя даже говорит о ней неуважительно — столовка. Немного темновато. А здесь я с мужем. И спальня, и его рабочий стол. Но я гораздо больше за столом, чем он. Ему ведь некогда… Пойдем, я покажу, где будете вы, — мне уже сказал Кирилл. Вот здесь. О, глядите-ка, все приготовлено. И книги на тумбочке. Почему-то Гёте?! Странно, а?.. Все свежее. И постелено хорошо. Руки нашей домработницы. У нас она приходящая. Удивительно порядливая, вы увидите. Нравится вам диван? На каникулах и по праздникам это Надина комната.

— Как же Надя теперь? — спросил Цветухин слегка оробело.

— Надя вот где… Идите сюда. В этой светелке жила ее бабушка. Моя свекровь. Тут пока не совсем убрано. Завтра мы с Надей устроим, будет, право, мило. Она любила бабушкину комнатку.

— Мне бы тут очень удобно. Зачем выселять дочь?

— Это дело не нашего ума. Решил Кирилл Николаевич, — в тоне непререкаемости выговорила Анна Тихоновна. Первый раз, пристально взглядывая на Егора Павловича, она сразу утишила голос: — Вы очень утомлены?

— Немножко, — ответил он и, поглаживая спинку полинялого креслица, сел в него, лениво сказал: — Наверно, еще бабушкино.

Анна Тихоновна прижала ладонь к его лбу. Она успела привыкнуть в обращении с ним к некоторой решительности и не возражала, когда он однажды посмеялся: «Ты, Аночка, становишься вроде моей мамки.

— У вас жар, — уверенно сказала она, отняв руку. — Пойдемте, я покажу, где у нас умываются. И надо поставить градусник.

Градусник был поставлен и действительно показал жар. Егор Павлович согласился прилечь. И едва хозяйка затворила комнату, уже ставшую в ее мыслях цветухинской, как пришел Кирилл.

Он спросил глазами — где гость, и Аночка глазами же ответила — там.

Тогда Кирилл, ступая осторожно, подошел к ней и, обняв, прижал к себе. Они стояли не шевелясь. Он не отпускал ее и все молчал. Потом, не ослабив ни на капельку стиснутых вокруг нее рук, тихо повел ее в спальню, и они вместе опустились на край кровати, так же, не произнося ни слова, как будто не разомкнутое объятие говорило все, что они должны были сказать. Они побыли так долго и все не двигались. Потом Аночка начала медленно перебирать волосы Кирилла.

Его руки стали мягче и тоже медленно поднялись к ее голове. Он поцеловал ее и, со счастливой нежностью осматривая каждую черту ее лица, улыбался в каком-то возрастающем удивлении.

— Что же со щекой?

— Это долго. Может быть — целую ночь.

— А если коротко?

— Когда разговорюсь, — сказала она и закрыла глаза. Подождав, он спросил:

— Набралась страху?

— А ты? Ты ведь был один, когда я исчезла… Могла исчезнуть.

— Д ты? — переговорил он ее вопрос.

— Много было людей. И Егор Павлыч. Он очень помог мне.

— Перевязка его оттуда же? (Кирилл все смотрел на ее щеку.)

— Нет. Раньше. Под самым Брестом. Был обстрел. Ему разрезало осколком вену. В локте. И уж эти перевязки — где они только не делались!.. Знаешь, у него температура, он мне не нравится, — заговорила она быстро. — Я его уложила. По-моему, нужен, наконец, порядочный доктор.

— Само собой. Вызовем сейчас. Я с докторами на короткой ноге, — сказал Кирилл и поднялся.

— Новая должность?

— Прежняя. Но с добавкой. Новожилов… Кстати, он велел тебе кланяться. А меня освободил до вечера. По случаю твоего возвращенья. Я у него нынче правая рука.

— Был разве левой?

— Скорее — никакой. А теперь я… Сейчас на мне госпитали. Гоним что есть силы. Приспособляем школы — парты долой, койки на смену… Значит, кого вызывать? Хирурга?

Он уже держал руку на телефоне.

— Погоди, — остановила Аночка. — Предупредим Егора Павлыча. Он щепетилен. Боялся — будет нас обременять. Насилу убедила его поехать к нам. Раненый, совершенно одинокий, не бросить ведь его где придется.

— Кто же кому помогал? — ласково усмехнулся Кирилл.

— Друг другу! — ответила Аночка так просто, будто как раз это и подразумевала, говоря, что Цветухин ей очень помог. — Идем, скажем ему.

У цветухинской комнаты они постояли, прислушались. Там было тихо. Кирилл поднес к двери согнутый указательный палец — постучать, но не постучал, а вопросительно взглянул на Аночку. Она отвела его руку, шепнула:

— Может, уснул?

Он так же шепотом сказал:

— Поставим его… перед фактом.

Они вернулись в спальню, и, как только вызван был врач, вступила в действие цель, которая, все сильнее овладевая ими, стала заботой каждого часа.

Уже не нужно было выспрашивать у Аночки, что она испытала во время своего бегства под огнем. Заговорив о том, как был ранен Цветухин, она вдруг перешла на рассказ о бомбежке под Жабинкой, загорячилась, чаще и чаще прикладывая к глазам платок, но не могла остановить слез.

— Ты понимаешь, понимаешь, он меня спас! — восклицала она, показывая, как часовой-красноармеец в налет бомбардировщиков держал ее, чтоб она не свалилась с ног. — Понимаешь, спас мне жизнь!

Кириллу казалось — ему надо тоже держать Аночку, и он держал, успокаивая ее, уговаривая сесть, перебивал ее речь, убеждая, что лучше она доскажет, когда пройдут слезы. Но она говорила, говорила, а потом вперемежку со слезами начала смеяться, будто в самом деле было смешно, как она упала на кучу мусора и после беспамятства пощупала лицо, и пальцы у нее склеились от крови. Наконец Кирилл заставил ее выпить воды. Понемногу она стихла, и это было ко времени, потому что явился врач.

Пока она переодевалась, у Кирилла с врачом нашелся разговор о госпитальных делах. А ей непременно надо было привести себя в порядок после волнений, после плача, после дороги: тетя Лика только кое-как могла приодеть ее, отправляя из Москвы, и все на ней было чужое, ношенное, если не старушечье, то старившее. Дом ей открывался приютом чистоты, устроенности. Неизменный шкаф с платьями; нетронутая расстановка флаконов, скляночек, щеточек, гребней на туалете; распахнутое окно и застывшая крона ясеня за ним вплотную. Аночка торопилась — ее ожидали. Но и медлила — хотелось ничего не пропустить из приятного ритуала переоблачения. А тут — невольные возвраты только что разбереженных напоминаний. Перед пустыми вешалками и плечиками в шкафу: каких платьев недостает? Брошены в Бресте. И пауза. Затем перед хрустальной пудреницей: какая красивая! Да, пудреница! Что за пудреница была у смешной Пышки, поделившейся с Аночкой пудрой? (Пинский вокзал.) И опять пауза. Затем главное — еще не отболевшие жесткие корки на щеке. (Жабинка, жуткая Жабинка, а за нею снова пинский вокзал.) Пауза. Разглядывание, ощупывание, смазывание, припудривание щеки. И все время неотступно — Цветухин, бедный Цветухин…