Я нашел то, по чему так тосковал, — прибежище, правда, только для своей работы, а не для себя как личности. Я был обособлен, чувствовал себя исключенным — и это чувство нарастало тем сильнее, чем дольше и успешнее я писал для «Цайт». Я сидел, изолированный и одинокий, в нашей маленькой квартире в гамбургском предместье Ниндорф и «пек» одну рукопись за другой. Именно так и возникла большая часть моих книг, увидевших свет в 60-70-е годы, — «Литература малых шагов. Немецкие писатели сегодня», «Сплошные порицания», «О нарушителях спокойствия. Евреи в немецкой литературе», «О литературе ГДР». Но мой контакт с миром лишь в редких случаях выходил за рамки общения по телефону. Поэтому я был доволен, когда удавалось время от времени выступать с лекциями в Федеративной республике и других странах. Они могли, по крайней мере временами, делать мое существование не столь монологическим.
В 1968 году я целый семестр преподавал немецкую литературу в университете им. Вашингтона в Сент-Луисе. В мои не особенно обременительные обязанности входило чтение лекций и проведение семинаров. Так как я еще ни разу не участвовал в семинаре, то захотел узнать у одного коллеги, уже несколько поседевшего на академическом поприще, что же это, собственно, такое. Он ответил вопросом на вопрос: а как я представляю себе семинар? Я ответил темпераментно и, пожалуй, неуклюже. На это я услышал, что именно так и следует проводить семинар. Вот странно: мне опять пришлось учить других, не будучи обученным самому.
Читатели «Цайт» вообще не заметили моего отсутствия, так как и из Сент-Луиса я присылал в редакцию рукописи, в особенности о молодой немецкой литературе — от Губерта Фихте до Рольфа Дитера Бринкмана. Но когда я вернулся, оказалось, что ничего не изменилось, да и не изменится: в редакции во мне не нуждались и не хотели видеть на заседаниях.
«Дозволь, султан, развлечь тебя мудреным одним рассказом?» — просит Натан Мудрый султана Саладина. Так вот, позволю и я себе развлечь читателя «одним рассказом». Много лет назад жил-был в Польше человек, еврей по имени Хаим Зелиг Слонимский. Он родился в 1810 году в Белостоке, а умер в 1904-м в Варшаве. После изучения в юности исключительно Талмуда и сочинений знаменитых раввинов он посвятил себя математике и астрономии. Около 1840 года ему удалось сконструировать счетную машину. Весть о необычном изобретении дошла до царя Николая I, который пожелал увидеть машину. Слонимского пригласили в Санкт-Петербург, и царь принял его во время аудиенции. Прежде чем впустить, ему строго-настрого приказали, чтобы он только отвечал на вопросы его величества, все же остальное время молчал. Аудиенция проходила гладко, но царь захотел узнать, как он может убедиться в том, что машина и впрямь правильно считает. Математик сказал, что хотел бы всеподданнейше предложить царю арифметическую задачу — пусть его величество соизволит решить ее обычным способом, то есть с помощью карандаша и бумаги, а он попытается сделать это с помощью новой машины. Потом его величество сможет сравнить результаты. Это понравилось царю. Едва двое, находившиеся в несравнимом положении, начали считать, как счастливый изобретатель счетной машины закричал: «Я готов». Царь бросил гневный взгляд — еще бы, кто-то осмелился заговорить в его присутствии, когда его не просили. В зале для аудиенций воцарилось ледяное молчание. Рассерженный император снова обратился к своей, несомненно, очень трудной задаче. Наконец он смог сравнить оба результата и заметил угрюмо, но недвусмысленно: «Машина-то хороша, да еврей плох». Кстати, за изобретение машины Слонимский в 1844 году получил высокую русскую премию. Несколько позже ему было даровано звание почетного гражданина Санкт-Петербурга.
Эту маленькую историю мне рассказал в Лондоне в 1948 году выдающийся польский лирик и эссеист Антоний Слонимский, прямой потомок математика, жившего в XIX веке. Я никогда ее не забывал, и, к сожалению, слишком часто жизнь заставляла думать о ней. Неужели и со мной в «Цайт» было нечто подобное тому, что произошло когда-то с Хаимом Зелигом Слонимским? Правильны ли слова царя, лишь слегка измененные, и в отношении ко мне, а значит, тексты хороши, да еврей плох? Короче говоря, антисемитизм?
Подобно представителям других меньшинств, многие евреи слишком быстро обнаруживают склонность возлагать ответственность на неприятие или враждебность нееврейского окружения за трудности, которые уготовила им жизнь. Это прискорбно, но, может быть, не следует слишком уж сильно обижаться на евреев за такое смешение недоверия и чрезмерной чувствительности. Слишком резкая реакция всегда имеет свои причины, и здесь они совершенно очевидны — это века и тысячелетия мучений и преследований.
Я был исполнен твердой решимости противостоять подозрению, что сталкиваюсь то тут, то там с затаенным антисемитизмом. Но от моего внимания не могло укрыться, что мне, прожившему к тому времени в Федеративной республике десять-двенадцать лет, а потом и дольше, завоевавшему признание, газеты, издательства или редакции радио, нуждавшиеся в моих рукописях и охотно публиковавшие их, ни разу не предложили никакого поста, пусть даже самого скромного. Редакторам же «Цайт», в том числе ведущим, за эти годы неоднократно предлагались различные посты в других изданиях. Кроме того, мне бросалось в глаза, что в ту пору штат литературной редакции «Цайт» неоднократно расширялся, но меня не хотели включить в него.
В письме, которое в 1792 году юный Фридрих Шлегель послал своему брату Августу Вильгельму, я нашел такие строки: «Уже давно я заметил, какое впечатление произвожу почти всегда. Меня находят интересным и избегают меня… Чаще всего меня рассматривают издали как опасную редкость». Было ли это верно по отношению ко мне? Напоминала ли моя ситуация то, что происходило с еврейским математиком, или, скорее, печаль великого немецкого критика, который жаловался, что его, уж никак не еврея, избегали и рассматривали издали, попросту говоря, не любили. У меня не было сомнений, что со мной происходило то же, что когда-то с Фридрихом Шлегелем, и, следовательно, это не имело никакого отношения к моему еврейству.
В 1996 году я получил книгу, официальный характер которой не вызывал сомнений. Она представляла собой «Юбилейный сборник и изложение истории своего времени». Книга называется «Время в “ЦАЙТ”[63] — 50 лет еженедельной газеты». В этой книге меня ошеломила краткая сухая информация. Я прочитал, что во время моей работы в «Цайт» в редакции размышляли о том, не предоставить ли мне штатную должность. Но редакторы отдела культуры, как я узнал теперь, в 1996 году, испытывали «величайшие сомнения, выдержат ли они общение с таким осознающим свою силу, склонным к казуистике человеком». Я испугался, так как это слово звучит весьма неприятно — его можно было часто встретить в национал-социалистской печати, прежде всего в статьях Йозефа Геббельса. Он почти всегда использовал это слово с прилагательным, говоря о «еврейской казуистике» или о «еврейско-марксистской казуистике». Признаюсь, что я уже не был столь уверен, случилось ли со мной то же, что когда-то с гениальным немецким критиком Фридрихом Шлегелем, или все же скорее то, что с Хаимом Зелигом Слонимским, евреем, изобретшим счетную машину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});