Мишель еще никогда не управлялся со сковородой, водруженной на треногу, над огнем в очаге. Разбивая большие, свежие яйца в миску, он решил, что получилось неплохо. Он стоял босиком, в брюках и накинутой на плечи рубашке, блаженно, широко улыбаясь. Мишель еще никогда не был так счастлив.
На подносе лежал букетик ландышей. Мишель собрал цветы первым делом, когда спустился на тихий двор. Он приоткрыл калитку, ведущую на луг. На траве лежала прохладная роса, солнце еще не поднялось над лесом. Он наклонялся, купая руки в сладкой влаге, срывая ландыши. Оглянувшись на окна спальни, под нависающей крышей, с деревянными балками, Мишель подумал, что она и сама вся, словно цветок.
В крохотной церкви, в обители монахов-бенедиктинцев, мерцали огоньки свечей. Леса вплотную подступали к монастырю. Закат играл над серой, черепичной крышей, беленые стены окрасились золотом. С небольшой речки тянуло холодком, в растворенные двери храма слышалось уханье совы.
Их венчали перед вечерней мессой. Теплый воск капал на руку, они стояли на коленях, перед алтарем. Когда Мишель навестил обитель, бенедиктинец нисколько не удивился. Отец Франсуа протер старомодные очки, в железной оправе:
– Сейчас и надо венчаться, дорогой мой. Конечно… – монах усмехнулся, – пришел бы ты ко мне на следующей неделе, я бы попросил тебя до Пасхи подождать. Но пока что можно. Цветов и всего остального у вас не ожидается, как я понимаю… – Мишель успел сорвать для Лауры немного ландышей.
Пистолеты они отдали кузену, Теодор ждал в церковном притворе.
Отец Франсуа махнул рукой:
– Христианин, он и есть христианин. Пусть станет свидетелем, ничего страшного… – никаких бумаг они не получили:
– У меня паспорт на чужое имя, а у Лауры он поддельный… – монах написал на листке из блокнота, на латыни, что Мишель и Лаура стали мужем и женой, по законам церкви:
– После войны сходим в мэрию, – Мишель взял ее руку до начала церемонии, не выпуская изящных пальцев, с простым кольцом, – сходим, моя дорогая баронесса… – видя, что Лаура улыбается, Мишель пообещал себе:
– Сделай так, чтобы она больше никогда не плакала. Чтобы она была счастлива… – услышав о венчании, кузен покрутил рыжеволосой головой:
– Понятно, что сейчас все быстро делается, но… – Теодор немного замялся, – ей потом придется разъезжать, по стране. Если что-то… – он не закончил, испытующе посмотрев на Мишеля, – что-то произойдет, подобное трудно будет. Здесь континент, а не Британия, война идет… – Мишель знал, о чем он говорит.
– Ничего не случится… – он вздохнул, насыпая кофе в кофейник, – мы осторожны. После войны у нас дети появятся… – посмотрев на узкую, деревянную лестницу, ведущую наверх, Мишель опять поймал себя на улыбке. Он до сих пор не мог поверить, что женился:
– Я женился по любви… – Мишель, насвистывая, замешивал гречневое тесто, для блинов.
– Как я и хотел. И Лаура тоже хотела. Семья обрадуется, когда услышит… – Лаура, ночью, хихикнула:
– Я подожду, пока папа окажется на смене. Он еще не знает, где я. Теперь он меньше волноваться будет… – растрепанные, темные волосы пахли ландышем. Она вся была маленькая, смуглая, она помещалась у него в руках, как будто, понял Мишель, Господь ее сотворил особо, для него, только для него:
– Теперь он вообще не будет волноваться, – уверенно сказал Мишель, – потому что я за тебя жизнь отдам… – он целовал узкую, изящную спину, стройную шею, нежную, горячую поясницу. В лагере она переоделась и венчалась в шелковом платье, цвета спелой сливы. Теодор оставил их у ворот фермы Ланнуа:
– Завтра сеанс связи, не забывайте… – Мишель едва успел зажечь свечи, и откупорить бутылку сидра. Ее губы на вкус были, словно спелое яблоко. Платье соскользнуло вниз, на деревянные половицы, Мишель даже закрыл глаза. Она будто вся светилась.
Он жарил омлет, посыпая его сушеными травами мадам Ланнуа, чувствуя сладкую усталость. Лаура, до рассвета, шепнула:
– Ты спи, спи, пожалуйста… – она обнимала его. Мишель позволил себе положить голову на мягкое плечо. Она была вся родная, теплая, она уютно устроилась у него под рукой. Мишель, едва касаясь, провел губами по ее щеке:
– Почему так… – длинные ресницы Лауры дрожали, – почему… – подумал он:
– Почему пришлось ждать, ошибаться? И мне, и ей. Господь так рассудил, конечно… – он поцеловал закрытые, сонные глаза:
– Но может быть, подобное к лучшему. Мы больше никогда, никогда не расстанемся… – пожарив блины на медной сковороде, Мишель намазал их свежим, козьим маслом. Глиняный кувшин с молоком стоял рядом. Мишель напомнил себе, что надо подоить козу, перед тем, как уйти с фермы:
– Я вообще-то, не умею… – он подхватил кофейник, и Лаура, кажется, тоже. Но не может это быть сложнее, чем прыгать с парашютом. Я и не прыгал, никогда, кстати… – пистолеты лежали на полу, в спальне, среди шелка ее платья, на сброшенных чулках.
Замедлив шаг перед комнатой, Мишель прислушался. Осторожно открыв дверь, он уловил едва заметное дыхание. Жена спала, уткнув лицо в подушку, в комнате пахло теплом. Он постоял, прислонившись к косяку, любуясь ей. Лаура подняла голову, поморгав припухшими глазами:
– Зачем, я бы сама… – она встряхнула распущенными волосами:
– Как хорошо. Я и не знала, что подобное бывает. То есть забыла… – она не хотела ничего вспоминать:
– Есть только я и он… – Мишель опустил поднос на стол:
– Я тебе говорил, я всю жизнь буду рядом… – Лаура потянула его к себе, целуя свежий шрам, повыше локтя, на правой руке, – буду готовить завтрак, тебе и детям… – он окунул руки в темные, мягкие волосы, прижимая ее к постели:
– Никуда, никогда не уйду… – Мишель целовал высокую грудь, спускаясь ниже, – я люблю тебя, Лаура, буду всегда любить. Что бы ни случилось…
– Я тоже… – она горячо, прерывисто дышала, постанывая, старая кровать скрипела.
– Я тоже, Мишель… Я… – она заплакала, кусая губы, сдерживая крик. Лаура откинулась назад, ландыши рассыпались по холщовой простыне. Она нащупала пальцами цветок, вдыхая запах пороха, гари, табака, гладя его белокурую голову:
– Господи, пожалуйста, сохрани его. Сделай так, чтобы мы навсегда остались вместе.
Часть девятнадцатая
Германия, июнь 1941
Берлин
Зал прилета аэропорта Темпельхоф украшали огромные, красно-черные флаги, со свастиками. На приспущенных знаменах виднелись траурные банты. Неделю назад, в северной Атлантике британские корабли пустили ко дну гордость немецкого военного флота, линкор «Бисмарк». Погибло больше, чем две тысячи человек. Незадолго до сражения, в Датском проливе, «Бисмарк» потопил британский флагман, линкор «Худ». Из полутора тысяч моряков на «Худе» спаслось только трое.
За столиком кафе граф Теодор фон Рабе зашуршал газетой. Американские издания в Берлине продавали, но граф подозревал, что скоро в Германии «New York Times» будет не достать. На первой странице сообщалось, что президент Рузвельт объявил США находящимися в состоянии национальной мобилизации.
– Они пока не воюют, – пробормотал Теодор, – но все к тому идет… – Эмма, в зеленовато-серой форме вспомогательных частей СС, в юбке ниже колена, кителе и белой рубашке, стояла в очереди, за кофе. Белокурые, тщательно подстриженные волосы спускались на плечи. В канцелярии рейхсфюрера ценили аккуратность, во внешнем виде. Черный галстук скалывала металлическая булавка, с раскинувшим крылья орлом. На рукаве кителя девушка носила нашивку с двумя молниями.
Две недели назад, получив аттестат об окончании школы, дочь стала машинисткой в канцелярии, на Принц-Альбрехтштрассе. Девушку не звали на совещания. Эмма предполагала, что продвижения по службе ей придется ждать долго. Она вздохнула:
– Генрих меня предупреждал. Когда откроют школу… – Эмма поморщилась, – для женских частей СС, когда я ее закончу, тогда, может быть, удастся… – она указала пальцем на потолок гостиной, – а пока я варю кофе и перепечатываю заказы провизии, для столовой… – ласково погладив Аттилу, она, бодро, завершила:
– Это только начало. И мне надо ходить в Лигу Немецких Девушек, вести занятия… – скосив глаза вбок, Эмма высунула язык. Она скорчила подобную гримасу, когда отец сказал, что они едут в Темпельхоф, встречать фрау и фрейлейн Рихтер. Мать и дочь пригласили на конференцию национал-социалистической женской организации. Теодору доставили телеграмму от фрау Анны, из Цюриха.
Эмма, недовольно, заметила:
– Опять нацистская куколка будет трещать о восхищении фюрером, Гиммлером и остальной бандой мерзавцев, папа. Тем более, теперь я в мундире… – дочь, брезгливо, повертела черную пилотку. Граф Теодор настоял на своем:
– Долг гостеприимства, милая. Генрих скоро приедет, на доклад. Он развлечет фрейлейн Марту, сходит с ней в музеи… – Эмма фыркнула: