Я помогла Фрэнку распрячь обе повозки, а потом поднялась наверх. Не успела я закрыть дверь, ко мне поднялась мать.
— Да, мама?
— Морин, можно мне взять почитать твою «Золотую сокровищницу»?
— Конечно, — я достала томик из-под подушки, — Номер восемьдесят три, мама, страница шестьдесят.
Она удивилась и стала листать страницы.
— Верно. Мы с тобой должны быть стойкими, дорогая.
— Да, мама, должны.
* * *
Кстати о темницах: Пиксель только что явился в мою с подарком. Он принес мне мышь. Еще теплую. Он счастлив и, видимо, ждет, что я ее сейчас скушаю. Смотрит на меня: почему же я не ем?
Ну и что прикажете делать?
6
«КОГДА СОЛДАТ ПРИДЕТ ДОМОЙ…»
Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне происходит. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать «живьем» в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.
В 1898 году война не являлась «живьем» в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или ушел в Карибское море? Обогнул ли «Орегон» мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре? Зачем нужен был второй бой при Маниле? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?
В 1898 году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием посторонних, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество «имеет право знать». В Конституции этого права не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое «право знать» подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего — лишь бы не нарушалось священное право общества «знать все».
Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизнь наших мужчин.
Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и репортеров — это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни, проигрывать сражения и менять ход войны.
В 1898 году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась испано-американская война, две мировых и еще две необъявленные «полицейские акции» (о Господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.
«Демократия хороша лишь тогда, когда рядовой член общества — аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит рядового человека: уж очень рядовым он его создал! Понимает ли ваш рядовой человек, что такое рыцарство? Или что положение обязывает? Знакомы ли ему правила аристократического поведения? Или личная ответственность за благополучие государства? Да с таким же успехом можно искать шерсть на лягушке».
Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Эти слова запомнились мне из того, что говорилось около двух ночи в Устричном баре «Бертон-Хауза» в Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе 1898 года. Может быть, это сказал мой отец, может быть — мистер Клеменс, или они разделяли эту мысль — память порой подводила меня после стольких лет.
Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались устрицами, философией и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для меня внове — и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары мистера Клеменса тоже не прибавлял удовольствия.
(Я заверила мистера Клеменса, что обожаю запах хороших сигар — курите, пожалуйста. Это была ошибка.)
Но я бы вытерпела и не такое, как сигарный дым и устрицы, — лишь бы сидеть с ними всю ночь. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно так же, как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и усилил мое преклонение перед ним, обращаясь со мной, как со взрослой леди.
Мне уже давно пора было спать — приходилось щипать себя, чтобы не уснуть. Лучше всего мне запомнилась лекция мистера Клеменса о кошках и рыжих — должно быть, тут же им и сочиненная в мою честь: она нигде не публиковалась, даже в собрании сочинений, изданных Калифорнийским университетом через пятьдесят лет после его смерти.
А вы знаете, что мистер Клеменс тоже был рыжий? Но об этом речь впереди.
Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого августа. Мистер Барнаби, наш директор, собрал нас в актовом зале, объявил об этом и распустил по домам. Когда я прибежала домой, оказалось, что мать уже знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет с Люсиль с криками носились вокруг. А потом взялись за генеральную уборку — вдруг отец и Том и мистер Смит (я не произносила этого вслух) вернутся на той неделе. Фрэнку было велено скосить траву и вообще навести на дворе порядок — не спрашивай, как, а делай.
Воскресная служба в церкви была посвящена благодарственному молебствию. Преподобный Тимберли развел еще более пространные благоглупости, но никто не возражал, а я тем более.
После службы мать спросила:
— Ты пойдешь завтра в школу, Морин?
Я еще не думала об этом. Наш школьный комитет решил устроить летнюю школу — не только для тупиц из начальных классов, но и для старшеклассников, из патриотических побуждений: чтобы мальчики могли пораньше получить аттестат и пойти в армию. Я тоже записалась на занятия: и чтобы углубить свое образование, отказавшись от мысли о колледже, и чтобы заполнить щемящую пустоту внутри, вызванную уходом отца и Тома (и мистера Смита).
(Самыми длинными годами моей жизни были те, что я провела, поджидая мужчин с войны. В том числе и тех, кто не вернулся.)
— Еще не знаю, мама. Думаете, завтра будут занятия?
— Будут. Ты приготовила уроки?
Она же знала, что нет. Трудно было бы выучить греческие неправильные глаголы, скребя на коленях кухонный пол.
— Нет, мэм.
— А что сказал бы на это твой отец?
— Да, мэм, — вздохнула я.
— И не надо себя жалеть. Летняя школа — это твоя идея, и не нужно пренебрегать дополнительными занятиями. Ну-ка, марш. Сегодня я сама приготовлю ужин.
Но они не вернулись ни на той неделе, ни на следующей, ни осенью, ни к Новому году.
Вернули домой только тело Чака. Гарнизон прислал стрелковый взвод, и я впервые присутствовала на военных похоронах и плакала в три ручья. Седовласый горнист сыграл Чарльзу: «В мире покойся, храбрый солдат, Бог с тобой».
Если я когда-нибудь и чувствую себя верующей, то лишь когда играют похоронный «отбой». И по сей день так.
Кончились занятия в летней школе, настал сентябрь, и передо мной возник вопрос: продолжать ли мне учиться, а если продолжать, то где? Я не желала сидеть дома и быть нянькой при Джордже. Раз мне нельзя поехать в Колумбию, то хотелось бы поступить в Батлерскую академию, двухлетнюю частную школу — там давали гуманитарное образование, которое и в Колумбии, и в Лоуренсе засчитывалось как начальный курс. Я сказала матери, что сохранила свои подарочные деньги — и на Рождество, и на свой день рождения, и еще прикопила «яичных». «Яичными» назывались деньги, которые я заработала сама — ухаживая за соседскими курами, торгуя в ларьке на ярмарке и так далее. Заработки мои были редки и невелики, но на обучение и на книги хватит.
— А как ты будешь добираться туда и обратно? — спросила мать.
— А Том как добирался?
— Не отвечай вопросом на вопрос, юная леди. Мы обе знаем, как ездил твой брат: в хорошую погоду на двуколке, в плохую верхом, а в совсем уж скверную оставался дома… Но твой брат — взрослый мужчина, а как собираешься ездить ты?
Я подумала. Двуколка — не проблема: при Академии имелась конюшня. Верхом? Я умела ездить почти не хуже братьев, но девушке не подобает являться в школу в комбинезоне, а дамское седло не годится для такой погоды, когда нельзя проехать в двуколке. И верхом ли, в повозке — с октября по март мне придется уезжать до света и возвращаться затемно.
В октябре 1889 года Сара Троубридж выехала на двуколке с отцовской фермы в Ричхилл, за четыре мили от них. Лошадь с повозкой вернулась домой, а Сару так и не нашли.
В нашей округе было спокойно — но самый опасный на свете зверь ходит на двух ногах и порой рыщет по деревенским проселкам.