к начдиву — разрешили пройти только Раскольникову.
Фёдор Фёдорович вошёл в большой кабинет с тяжёлой резной мебелью. Под потолком с лепниной горела хрустальная электрическая люстра. Азин и Грицай сидели за просторным дубовым столом и пили «балтийский чай». Оба они уже были пьяными — их лица мертвенно побелели от кокаина и онемели. Фёдор Фёдорович надеялся, что в сухопутных частях соблюдают дисциплину, оказалось — напрасно. Рослый, красивый, кудрявый Грицай был уже в одной тельняшке. Своим дружелюбным обаянием он явно подавил комдива Азина — невзрачного мелкого мальчишку, и чувствовал себя как дома.
— А, прискакал!.. — ухмыльнулся Грицай Фёдору Фёдоровичу.
— Что здесь происходит? — сухо спросил Раскольников.
Азин без слов придвинул ему по столешнице бланк с телеграммой.
Телеграмма была от командующего Второй армией. Фёдор Фёдорович слышал, что полковник Василий Шорин, командарм-два, офицер немолодой, воевал в окопах на Японской и на Германской, заслужил Георгиевский крест. Его уважали за справедливость и силу духа. Шорин юзировал из Вятских Полян, где размещался его штаб: «пароходы под командованием леонтия грицая занимались на реке вятке грабежами зпт самосудом и насилием тчк любому командиру второй армии приказываю при возможности арестовать и расстрелять грицая по закону революционного правосознания тчк шорин».
Фёдор Фёдорович непонимающе посмотрел на Азина. Тот, похоже, почти не ворочал языком. В чёрных окнах кабинета отражались огни люстры.
— Володька стрельнуть меня хочет, — сообщил Грицай. — Токо вот допьём.
Азин с трудом вытащил из деревянной кобуры на бедре тяжёлый маузер.
— Пальчиком за крючочек цепляйся, — посоветовал ему Грицай.
— Грабил, Левко? — невнятно спросил Азин.
— По закону революционного правосознания! — весело глумился Грицай.
— Насилил… силиял?..
— Дак девки там!.. — Грицай потряс чубом. — Спело яблоко и святой кусал!
— Самосуд вершил?..
— Ох, душа гуляет!.. — улыбнулся Грицай широко и по-детски открыто.
Азин поднял маузер и выстрелил. От грохота звякнули подвески в люстре. Раскольников вздрогнул и отшатнулся. Грицай вскочил, словно от изумления, и Азин выстрелил в него второй раз. Грицай рухнул, уронив стул.
В кабинет ворвались часовые. Азин вяло махнул им рукой, со стуком положил маузер на стол и долил себе самогону.
…Фёдор Фёдорович и матросы, командированные братвой за Грицаем, возвращались в молчаливом ошеломлении. Балтийцы не могли освоиться с новым ощущением: они привыкли, что всегда могут заставить командиров поступать так, как хочется братве, но беспощадный пехотный комдив просто смахнул их с пути, будто мух с тарелки. А Фёдор Фёдорович размышлял о том, что во флотилии неизбежно вспыхнет смута, и виноватым в гибели Грицая назовут его: не защитил, не вытащил. Кто-то ведь должен быть виноватым.
На «Межени» Раскольников сразу двинулся к каюте капитана.
— Пётр Константинович, выводите команду по местам, но без шума, — сказал он. — Поднимайте пары в машине. Будьте готовы немедленно уходить.
— А что случилось-то? — всполошился капитан Мудров.
Под его расстёгнутым кителем белела исподняя рубаха.
— Вероятно, вспыхнет мятеж.
От каюты капитана Раскольников прошёл к своей каюте, но Ляли там не было. Поразмыслив, Фёдор Фёдорович направился в салон.
В салоне горели все лампы. Уютно пахло самоварным дымком.
Ляля встретила Раскольникова сияющая и торжествующая.
— Смотри, кто здесь! — Она по-царски простёрла руку, показывая на диван.
С дивана, задорно встряхнувшись, поднялся Волька Вишневский.
11
Аврала не объявляли, но флотилия не спала. В дождливой тьме тревожно горели маленькие иллюминаторы миноносцев, амбразуры бронепароходов и окна пассажирских судов, даже на барже-плавбатарее запалили костёр в бочке. Балтийцы взломали ворота в пустом пакгаузе и собрались на митинг. Сквозь ворота пакгауз был освещён изнутри прожектором с миноносца «Прочный».
— Что ж такое, братва?! — кричал какой-то матрос. — Я с Грицаем пять лет на «Цесаревиче» служил, а его стрельнули как собаку!..
Балтийцы отвечали возмущённым матерным рёвом. Их всех потрясло убийство Грицая — быстрое и внезапное, как удар ножом в спину.
Раскольников стоял перед толпой и молчал. Сейчас он не улыбался. Он прекрасно понимал, что Грицай получил по заслугам, и был удовлетворён, что комдив Азин избавил флотилию от мерзавца и смутьяна, однако злить братву не следовало. Здесь, на митинге, на стороне командира были только капитаны миноносцев — молодые мичманы Толокнов, Георгиади и Альбокринов.
— Отомстим за Грицая!.. — орали военморы. — У нас пушки!.. Расхерачим пехоте ихний Штаб!.. На балтийских матросов залупой не ходят!..
В воротах пакгауза нестерпимо сверкал пламень прожектора; длинные тени людей, перекрещиваясь, метались по дощатым стенам. Раскольников поднял руку, призывая выслушать его:
— Не зарывайтесь, товарищи краснофлотцы! В городе — целая дивизия!
— Да хоть армия! — орали ему. — Даёшь диктатуру Балтфлота!
Это был очень опасный лозунг. Раскольников это понял.
В начале весны, когда немцы подступили к Финляндии, Балтийский флот, опасаясь плена, рванулся из Гельсингфорса в Кронштадт. Переходом армады командовал капитан Щастный. Обмётанные инеем русские корабли — крейсера и линкоры, сторожевики и эсминцы — ломились сквозь торосы и ледовые поля. Флот был спасён. Щастный стал героем Балтики. Но его авторитет уязвлял самолюбие Троцкого. Чекисты арестовали Щастного на завтраке в квартире Фёдора Фёдоровича и Ляли. Суд был недолгим. Потом — расстрел. В ответ взбунтовался минный экипаж. Моряки требовали, чтобы флотом командовали флотские офицеры, а не комиссары: это называлось «диктатурой Балтфлота». В казармы экипажа явились Раскольников и Луначарский, но успокоить военморов им не удалось. И тогда мятежников выкосили из пулемётов.
— Долой Раскольникова! — раздалось в пакгаузе. — Он комиссар, а не моряк! Он Грицая пехоте сдал! Ему братва по херу!..
— Долой его! — поддержали другие голоса. — Долой мичмана-поповича!
Фёдор Фёдорович действительно был внебрачным сыном протодьякона, однако скрывал это, взяв фамилию матери, вовсе не изза классовой чуждости священников. Десять лет назад в Петербурге прогремел большой скандал: отца обвинили в совращении прислуги, и он покончил самоубийством. Так что братва не должна была копаться в происхождении командира. Крики матросов едва не вывели Фёдора Фёдоровича из равновесия, но он сдержался и не дрогнул лицом. Опасность сейчас заключалась не в клейме «поповича».
Обозлённой братве требовалось что-то сделать в отместку за Грицая. А что? Можно было обстрелять штаб Железной дивизии — но это мятеж, и за ним последует жестокая кара. А можно было скинуть командира: это и проще, и безопаснее. Однако бесчинство братвы для Фёдора Фёдоровича означало бы конец карьеры. После смуты во флотилии Троцкий и Реввоенсовет не доверят ему никакой высокой должности, забыв о всех прежних заслугах.
Мичман Альбокринов, капитан миноносца «Ретивый», негромко спросил у двух других мичманов:
— Ваня, Коля, оружие с собой?
— Я выведу Фёдора, — сказал Толокнов.
— Отступим на «Межень», — прошептал Георгиади. — Она под парами.
Но по матросскому гвалту вдруг плетью стегнул яркий голос Ляли:
— Это Фёдор-то