будто остановленная машина начинала медленно работать: дрогнули поршни, качнулись шатуны, туго провернулись шестерни. Он, капитан Нерехтин, думал, что мёртв, потому что никому не нужен, — но ведь всё устроено иначе!.. Это не он должен быть нужен кому-то. Это ему кто-то должен быть нужен. Тогда, значит, он и жив. И эти люди с его парохода ему нужны, пускай они и не самые храбрые, не самые добрые, не самые умные. Какая разница, какие они? Они ему нужны!
Иван Диодорович шагал к берегу по хрустящей от инея грязи, и рядом виновато семенил Яшка Перчаткин.
— А ты хорош гусь, — наконец сказал ему Иван Диодорыч.
Яшка тотчас захлюпал носом.
— Я ведь не крал ничего!.. Часики вы сами выбросили… А матросы не своё спускали!.. Чего добру пропадать!.. У меня богатства-то — долги да грехи!
Иван Диодорыч от всего сердца врезал Яшке по шее — так, что Яшка, спотыкаясь, быстро побежал вперёд.
На борту у сходни Ивана Диодорыча встретила Катя. Встав на цыпочки, она обняла капитана — Иван Диодорыч еле успел поймать фуражку.
— Прости меня! — прошептала Катя. — Я тебя очень-очень люблю!
Иван Диодорыч погладил её по голове:
— Всё правильно ты сделала, дочка.
…Иван Диодорыч долго не мог уснуть. Пароход затих, а он всё ворочался с бока на бок. В дверь поскреблись, потом в каюту шмыгнул Яшка Перчаткин.
— Возьмите вот, господин капитан! Не надобно мне! Я душа мирная!
Яшка положил на столик тупорылый револьвер «бульдог».
— Это что ещё такое?! — гневно приподнялся Иван Диодорыч.
— У моряков спёр… Думал, будут расстреливать, так я сам пулять стану…
— Неделю!.. — задыхаясь, прохрипел Иван Диодорыч, — неделю чтоб я тебя даже нюхом не чуял!..
09
Большой мир сотрясали перемены: менялась военная удача, менялась власть в городах, менялась погода, день сменялся ночью, и тьма — светом, а на этой барже перемена была только одна — смерть. Теперь охрана устраивала расстрелы каждый вечер. Возможно, караульным было скучно, а возможно, они хотели сломать пленников ожиданием казни. Каждый вечер начальник охраны выкрикивал в люк две-три фамилии из списка, и «суки» бросались на охоту. Потом в трюме арестанты слушали выстрелы и всплески воды.
«Суки» ощутили силу, ведь от них зависело, жить человеку или умереть. Вместо того, кого назначила охрана, они могли вытащить потерявшего волю или больного, а могли просто подсунуть другого, и напрасно тот кричал: «Это не я!..» Охране было всё равно. И «сук» в трюме узники старались ублажить.
Кормили на барже всё хуже и хуже, и наконец в пайке остался один лишь хлеб. Его сбрасывали в мешке, и арестанты сами делили караваи. Крепкой ниткой под присмотром сотни глаз хлеб бережно резали на равные кусочки, каждому доставался ломоть в четверть фунта. Впрочем, не каждому. «Суки» требовали себе дань от тех, кто их боялся: корку, которую можно сосать целый час, или сразу весь кусок. Обделённые смирялись.
Мамедова «суки» не трогали. Исподличавшиеся люди, они приблизились к животным — и как животные тонко чуяли угрозу в этом бородатом азиате с угрюмым взглядом. Но инженера Турберна хозяева трюма раскусили быстро, и однажды, когда Мамедова не было рядом, в очереди к хлеборезу вспыхнула драка: «суки» накинулись на пожилого шведа, чтобы отнять его хлеб.
Турберна ударом повалили с ног, но он успел запихать всю пайку в рот под вислые моржовые усы. Его, лежащего, принялись пинать, а он судорожно жевал, давился и глотал, стараясь подставлять под пинки только спину.
— Сдохни, падаль!.. — истерично и обиженно вопил кто-то из «сук».
Сзади на мерзавцев налетел Мамедов. Одного он отшвырнул в сторону, другого сбил подсечкой, третьего схватил за волосы и ударил рылом о своё колено. «Суки» отскочили от скорчившегося Турберна.
— Шпигорину достанем и заколем тебя ночью, гнида татарская! — издалека прохрипел парень с переломленным носом, явно из уголовных.
Огромными шпигорными гвоздями доски борта были прикреплены к шпангоутам; достать шпигорину голыми руками не смог бы никакой силач.
Мамедов по-бандитски дёрнул плечами, сделав вид, что хищно бросается на врага, и уголовник исчез в толпе.
Турберн по-интеллигентски долго переживал нападение.
— Я понимаю, что такое голод, — негромко признался он Мамедову. — Когда мы бурили на Эмбе, нам тоже пришлось голодать… Но эти страдания можно вынести, а унижение невыносимо!.. Меня, выпускника Уппсальского университета, бьют какие-то недоразвитые каторжники!..
— Вам слэдовало отдать ым хлэб, — глухо ответил Мамедов.
— Что?! — не поверил Турберн.
— Здэс такой закон.
— Но вы же защитите меня, Хамзат Хадиевич?
— Нэт, — возразил Мамедов. — Ыначе оны убьют Альошу.
Отказом Мамедова Турберн был потрясён даже больше, чем избиением. В администрации «Бранобеля» привыкли надеяться на Мамедова: ему нет преград, он появится из ниоткуда, совершит невозможное и выручит из беды.
— Вы больше не работаете на нашу компанию? — спросил Турберн.
— Работаю, — проворчал Мамедов и отвернулся, прекращая разговор.
Он и сам впервые осознал, что Алёша ему важнее интересов «Бранобеля».
Но Алёша умирал. Он уже почти не приходил в себя — лежал и бредил. Хамзат Хадиевич бессильно укутывал его рогожами, укрывал своей курткой, поил, размочив в воде хлеб. Он слушал бред мальчишки — и словно заглядывал ему в душу. Там, в душе, по рекам плыли удивительные корабли — могучие, многоярусные, с крыльями и пропеллерами, все в электрических огнях; там рычали машины и распадались волны под непобедимыми форштевнями. Там не было денег, не было большевиков и пушек, но были папа, мама и сестра.
Хамзат Хадиевич думал о чёрной бездне, которая разверзнется в его душе, когда Алёшка угаснет. Сначала он убьёт каждую «суку» в этом трюме. Потом пойдёт наверх убивать конвойных. А потом, наверное, больше ничего не будет — его самого убьют, потому что со всеми врагами ему не справиться.
…В этот день под вечер, как обычно, раскрылись створки большого люка на палубу, и со светящейся высоты раздалось:
— Лукьянов и Вечтомов, наверх!
«Суки» ринулись в толпу выискивать тех, кого назвали.
Ослабевших от ужаса людей тычками погнали к лестнице. Босые, одетые в рогожи, эти люди казались уже бестелесными. Арестанты провожали их долгими взглядами. В прямоугольном проёме люка полыхало блёклое небо.
Арестанты ждали пальбы, однако с палубы вдруг снова крикнули в трюм:
— Рубер… Трунбур… Швед усатый, тоже иди сюда, гнида!
Это была месть оскорблённых «сук». Конечно, они охотнее отомстили бы самому Мамедову — но кто рискнёт волочить его на палубу? Свирепый татарин не дастся без борьбы, утащит кого-нибудь с собой. Глумливо улыбаясь, «суки» спускались по лестнице, выискивая глазами Турберна и Мамедова.
Турберн странно задёргался, не зная, что