в ударе, когда произносил свою речь на митинге рабочих Федосиевского прииска:
— Дорогие друзья, русские рабочие, я не верю, когда говорят, что вы хотите нанести ущерб монаршей короне, истощить золотые запасы Российской империи. Это неправда! Вы любите свое отечество, преданы нашему государю и, чтобы доказать это на деле, завтра же выйдете на работу.
— Золотые запасы Российской империи истощают французские и английские банки, — бросил реплику Черепахин. Очень немногие знали, что это он возглавляет забастовочный комитет.
— Властью, данной мне государем, я навел тут относительный порядок, — продолжал сенатор. — Приказал убрать небезызвестного вам ротмистра Трещенкова. По окончании следствия этот мерзавец будет предан суду. Уволены со службы все чиновники и надворные, которые вызывали ваше неудовольствие и нарекания. Пересмотрено положение о штрафах. Сейчас не так-то просто оштрафовать рабочего!
После жарких споров рабочие Федосиевского прииска решили временно прекратить забастовку. Господину сенатору было вручено письменное подтверждение этого решения для передачи его администрации корпорации.
Генерал-губернатор Князев, прочитав эту бумажку, перекрестился и с облегчением сказал:
— Ну, слава богу. Лиха беда начало.
А Белозеров крепко пожал сенатору руку:
— Будем надеяться, что не нынче, так завтра на работу выйдут остальные прииска. Хороший пример заразителен. Благодарю вас.
Надеждам господина Белозерова не суждено было сбыться. Ни один прииск, кроме Федосиевского, на работу не вышел. Федосиевцы, проработав несколько дней, потребовали выплатить деньги за все забастовочное время. Администрация отказала. В ответ на отказ рабочие опять прекратили работу. Забастовка продолжалась.
Сенатор Манухин не захотел больше оставаться на приисках и, сославшись на отдышку и недомогание, уехал в Петербург. Юристы сенатской комиссии остались вести дальнейшее следствие.
Белозеров послал срочную телеграмму в Лондон лорду Гаррису следующего содержания: «Ускорьте отправку из Кореи и Китая завербованных рабочих. Забастовщиков выселяем из приисков». Вскоре из Сеула и Бейпина сообщили, что из Кореи через Харбин и Иркутск отправлено две тысячи рабских. Из Китая через Владивосток и Иркутск прибывает три тысячи человек.
Господин Белозеров и его помощники зашевелились. К Бодайбинским причалам было подогнано много барж и буксиров, для того чтобы в случае срочной необходимости можно было погрузить рабочих и отправить их в Иркутск. А из Иркутска захватить на прииски китайцев и корейцев.
Там временем Керенский разъезжал по приискам и распространял версию о том, будто ротмистр Трещенков и главный инженер Теппан предаются суду.
Рабочие интересовались, где будут судить этих господ.
— Судить их будет Иркутская судебная палата, — отвечал Керенский.
Это сообщение всякий раз вызывало среди рабочих бурю:
— Почему их не судят здесь, на наших глазах?
Керенский отвечал, что так предписано самим государем и никто не вправе поступить иначе.
На приисках много говорили о предстоящем суде, гадали, какая участь постигнет виновников расстрела рабочих. Одни уверяли, что преступников ждет смертная казнь, другие посмеивались, говоря, что ничего им не будет — ворон ворону глаз не выколет. Самое большое — приговорят к двум годам тюрьмы.
Прошел слух, будто юристы на днях должны выехать в Иркутск для ведения судебного процесса. Потом прокатился другой слух: присяжный поверенный господин Керенский принимает от рабочих доверенность на выступление на суде по делу о расстреле рабочих.
И действительно, по приискам поехали конные рассыльные и сообщили, что завтра по утру все рабочие должны собраться у своих приисковых контор и ждать приезда господина Керенского для важного разговора.
В тот день с утра Керенский на фаэтоне главного резидента объезжал все прииски. Он снимал перед рабочими головной убор и говорил:
— Дорогие друзья мои! Для того чтобы я мог выступить от вашего имени в Иркутской судебной палате по важному для всех нас делу, я должен получить от каждого из вас письменную доверенность. Все, кто доверяет мне, пусть составят такую доверенность и дадут мне.
— Ладно, — хором отвечали рабочие. — Будут доверенности!..
— Каждый, кто дает мне такую доверенность, пусть приложит к ней три рубля ассигнациями и запечатает все в отдельный конверт. Через два дня я соберу у вас эти конверты.
В течение двух дней во всех бараках усердно трудились над составлением доверенностей. Были мобилизованы все грамотеи, исписано пуда два бумаги. Керенский принял десять тысяч конвертов. Присяжный поверенный вынул из них деньги, набил ими большой чемодан, доверенности завернул в плотную бумагу и перевязал бечевой.
Майя, узнав, что важный господин из Петербурга, которого все называют — Керенский, согласился на суде защищать рабочих, подумала: «А может, он и моего Федора защитит, сделает так, что его выпустят из тюрьмы?»
Эта мысль дня два не давала ей покоя. Она решила пойти к самому Керенскому и попросить за Федора.
Одевшись в свое единственное нарядное платье, Майя взяла Семенчика и пошла с ним с утра к главной конторе.
У подъезда их остановил караульный и спросил, куда и зачем они пришли.
Майя ответила, что она пришла к господину Керенскому.
Солдат вынул большой роговой свисток и так пронзительно засвистел, что Майя даже испугалась.
Из конторы вышел обрюзгший офицер с заплывшими глазами. Выслушав Майю, он сказал:
— Пропустить.
Майе указали дверь. Она была обита черной кожей и казалась больше остальных дверей. Майя не помнила, как переступила порог. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел тот самый русский, который а тот раз заступился за нее. Она узнала его по длинному лицу и по глазам навыкате.
— Подойдите ближе, — не очень вежливо сказал русский.
Майя подошла и поклонилась.
— Вы к кому?
— К его высокородию господину Керенскому, — сказала она, как учила ее Акулина.
— Слушаю вас.
Из глаз Майи полились слезы:
— Мой высокородный господин, моего мужа ни за что ни про что посадили в острог… Прикажите освободить ни в чем не повинного. Он такой — мухи не обидит.
— Как фамилия? — спросил Керенский.
— Владимиров Федор…
Керенский потянулся к телефону, стал крутить ручку. Он долго потом что-то говорил в трубку. Что именно, Майя плохо понимала, потому, что не слышала, о чем говорили на другом конце провода. А потом Керенский больше слушал, повторяя:
— Да-а… Знаю… Знаю…
Наконец он повесил трубку. Видно было, что разговор его утомил.
— Ничем не могу вам помочь, — сказал Керенский. — Ваш муж один из зачинщиков забастовки, состоял в стачкоме…
— Неправда, ваше высокородие! — почти крикнула Майя. — Мой муж неграмотный… якут. Он не мог быть зачинщиком.
— Если это так, суд его оправдает.
— Его будут судить? — испугалась Майя.
— Непременно. Вашего мужа и его сообщников будет судить Иркутская судебная палата.
— За что?.. — Майю бил озноб, губы у нее побелели.
— Свидание с мужем хотите получить? — спросил Керенский. Он вырвал из записной книжки листок, что-то написал и дал Майе.
Из главной конторы Майя