Читать интересную книгу Том 1. Произведения 1902-1909 - Сергей Сергеев-Ценский

— Расстрелять их! — отчетливо уронил Бабаев старшему в конвое и отвернулся.

Были острые, резкие крики, два коротких залпа, и на земле в крови валялись три новых трупа.

Бабаев едва успел сосчитать: десять и три — тринадцать, едва успел повторить: десять и три — тринадцать, как со всех сторон бросился на него и охватил удушливый страх.

Небо стало молочно-белым; от него падали на землю, колыхаясь, широкие всплески облаков, как саван, и облили звонко-испуганные дома, а земля поднялась, зыбилась под ногами, краснела от напряженного хохота.

Горело на соседней улице, и спешил уйти клубистый дым. Мчались откуда-то, как табун, частые выстрелы…

Тонкий детский голосок в душе — остался там такой, как луговая трава, — спрашивал удивленно: «Это зачем?»

И так отчетливо вспомнилась вдруг старенькая горбатая нянька Мавруша и пестрая корова на лужайке перед домом.

— Мавруша! Меня корова ругает! — бежит он к ней, плача.

— И-и, болтаешь, глупый! Как она тебя ругать может?.

Она ничего не знала, старая, и у нее были такие забытые черные пальцы и смятое лицо…

Вдруг повернулся, пошел вдоль улицы. Пошел куда-то в минувшее.

Тонкая девочка бежала ему навстречу. Девочка с робкой косою, в коричневом платье…

Остановится перед ним и скажет: «Сережа! Не за то, что ты — кадет…» — И глаза будут строгие.

Зачем два солдата гонятся за нею — штыки наперевес? Такие жесткие, хищные два желтых пятна, и штыки наперевес!.

Девочка, бледная, белая, глянула на него, подбежав, огромными глазами… кто она?

Поднялось что-то к этим глазам знакомое, матово-черное… Такое же есть в его кобуре справа… Это зачем?

Девочка такая тонкая, белая, с такими огромными глазами… Обнять ее и над ней заплакать.

Острое вдруг ударило в грудь, обожгло, застонало.

Бабаев ляскнул зубами и упал навзничь.

Два солдата изогнулись возле, кололи убийцу штыками — бледную девочку в коричневом платье.

Потом пропали.

Потом только рвались, звеня, чьи-то крики и топот… Силились открыться глаза и не могли… Колеса без ободьев поползли кругом, как пауки тащили вниз… Поплыли, завертелись кучей, быстрее, быстрее, колеса желтые, колеса красные — без ободьев, без шума, без дороги… Что-то пыльное всколыхнулось, обвилось возле. Отчего это стало вдруг совсем тихо, свободно, просто и легко?.

1906–1907 гг.

Воинский начальник*

И без того фамилия у него странная — Ящик, все-таки писаря из управления, а за ними и все в городишке зовут его Пищимухой.

Он уездный воинский начальник, подполковник запаса, старик. Вдов. Живет с кухаркой Дарьей и потому не любит своего старшего писаря Стуся за то, что он живет с Прасковьей Павловной, вдовой канцелярского служителя.

Городишко маленький. Тайн никаких тут нет и никоим образом быть не может. И когда в праздник Стусь идет под ручку со своей канцеляршей и, встречаясь, козыряет ему, Пищимухе, она смотрит на него искоса и смеется. Кухарка его Дарья, конечно, тоже хорошая баба, и смеяться нечего, но посадить за это Стуся под арест нельзя: напутает что-нибудь в бумагах и на смотру подведет под неприятность.

Пищимуха по-стариковски толст, кособок; лицо у него маленькое, красненькое, кожа как-то отстает и коробится: кажется, потяни ее от правого уха — так и отстанет вся вплоть до левого. Лысина у него потная, глаза серые, часто слезятся; брови и усы плотные и седые.

Любит гусей. Развел их штук до ста — белых с хохлами — и зимою, по вечерам, сам их кормит. Летом они пасутся в лугах, где их часто бьют писаря и тут же на месте жарят. Счет им бывает только поздней осенью, когда замерзают озера. Тогда Пищимуха идет сам за ними в луга вместе со всей писарской командой. Там их окружают со всех сторон и гонят в город. Дело это шумное и трудное, так как за лето гуси успевают порядочно одичать: гогочут, кусаются, подлетывают. Иногда улетают далеко, и вообще возни с ними много.

Зимою Пищимуха с ними строг — держит их безвыходно на дворе, отчего там целые дни невообразимый гам… Если случится какому гусаку прошмыгнуть в калитку или вылезть в подворотню на улицу, — загоняют его и сажают строгим арестом на трое суток в маленький чуланчик, где он неистово гогочет, пока Дарья не улучит время его выпустить.

Пищимуха и к себе строг. Встает он всегда в семь часов, а когда случается ему проспать, сам ставит себя на час под ружье: берет у своего солдата выкладку и винтовку и стоит не шевелясь, по правилам, минута в минуту час.

Умывается на ночь; утром же только полощет рот.

Со своим делопроизводителем близко не сходится, потому что он не офицер, а чиновник. Несколько лет все собирается сказать ему, чтобы он не брал взяток с новобранцев, и все как-то не может решиться и брезгливо машет рукой, когда об этом вспоминает.

И пьет делопроизводитель, и нос у него всегда красный. Это тоже неприятно Пищимухе, но и об этом он тоже молчит.

На писарей кричит, особенно когда заметит беспорядок в канцелярии — например, хлебные крошки на письменном столе. Голос у него высокий и резкий, далеко слышен.

Когда сидит за столом и подписывает бумаги, то надевает очки, делается страшно серьезным, морщится и часто зовет к себе делопроизводителя или Стуся, с которым соглашается во всем. Дарья около него скопила капиталец и хорошо выдала замуж свою придурковатую дочь за медника-поляка, не за того, у которого на вывеске самовар без крана и надпись: «Принимаю в полуду всякую посуду», а за другого: на вывеске тоже самовар без крана, но подписано проще: «Здесь живет мосенжник»[42].

Две собаки у Пищимухи: дворняжка Волчок, маститый старик, который уже не кусает, даже не лает, — спит, ворчит, зевает и тихо поводит хвостом, — масти облезлой, трудно сказать, какой именно, и рыжий Тобик, по крови почти борзой. Тобик любит прыжками носиться по улицам и рвать бродячих поросят, за которых Пищимуха исправно платит. Тобик удивляет его своим своенравием и умом, своей почти человеческой тоской по вечерам, когда гуси уже ложатся спать в амбаре, а он ходит по пустому двору, нюхает углы построек и скулит. Пищимуха втайне убежден, что для собак тоже есть своя жизнь бесконечная; вслух он этого не говорит, потому что боится: может быть, это и не так.

Часы у него старинные, дареные, идут плохо, отстают, и он им не верит. Когда нужно бывает точное время, то справляется у Стуся. Но время редко бывает нужно, только осенью, когда прием новобранцев, и весною, когда собирают запасных и ополченцев и приезжают заниматься с ними офицеры из полка.

С офицерами Пищимуха играет в карты, пьет, тонким тенором запевает: «Из страны — страны далекой, с Волги-матушки широкой…» Им же, как своим людям, он жалуется на то, что его обошли местом, чином, орденом, а когда замечает, что им скучно и они усиленно катают хлебные шарики, — машет вдруг рукой и говорит:

— Ну, бог с ними, да бог с ними. Да бог с ними… Выпьем…

И пьет.

Конечно, говорит он с ними только за столом, за ужином, и, конечно, ужинают они у него каждый день. Тогда Дарья сбивается с ног и грозит уйти. Чтобы этого не случилось, Пищимуха идет в красный ряд и покупает ей ситцу на платье. Это всегда трогает Дарью, — она неистово благодарит и целует руки. Ситец обыкновенно покупается толстый, с синими и красными клетками и кружками. Дарья прячет его в сундук, и никто не знает, когда она сошьет из него платье.

Ходит она грязно и из себя не складна, не совсем молодая и не очень красива. Раз, когда приехал на смотр командир ближайшего полка и у Пищимухи оказался чистым только один, недавно вымытый и еще не высохший китель, она вздумала его хоть немного погладить: некогда было — стала гладить на нем и обожгла ему левую лопатку и правый бок.

Пищимуха тогда осерчал на нее, но ненадолго, и вообще он редко серчает. На солдат он кричит по привычке: просто для него солдат — это то, на что нужно кричать.

И когда он заходит в роту запасных, он кричит на них так:

— Слушай, ребята. У меня не форсить. Не за-ма-ку-ши-вать! Отовсюду жалобы: запасные пьянствуют, буйствуют на улицах, безобразничают, — смотри-и! Рапорты буду писать… Пьянствуешь — рапорт. Буянишь — рапорт. Самовольно отлучился — рапорт… У меня живо под суд влетишь… Военным судом судить будут, — в тюрьму попадешь… Церемониться с вами не буду, смотри! К каторжным работам могут приговорить — шутка?.

Он останавливается, сморкается в красный платок и кончает, сильно повысив голос:

— Н-но-о… могут и повесить!

Солдаты его не боятся.

Бывает он у соборного протопопа о. Петра Цветаева и у исправника Чемезова. Зимою, когда от окошек усиленно отгребают снег и делают узенькие, скрипучие коридоры вместо тротуаров, когда от голубых сугробов в комнатах темно и не видно, кто едет по улице, и дни вообще перестают существовать, а прочно и надолго воцаряются вечера, — Пищимуха тянется то к Чемезову, то к о. Петру. У Чемезова — стуколка копеечная, но затяжная и очень азартная. Играют все: сам Чемезов, с такими заметными, длинными усами, как будто всегда носить их и есть его единственное назначение; брат его, разбитый параличом и не владеющий левой рукой; жена, хотя и вечно беременная дама, но самый страстный игрок изо всей компании, и кое-кто из гостей.