И никогда и ничем им больше не завоевать ее доверие.
Расстрел парламента – это и есть еще одна национальная катастрофа, эхо которой будет слышаться много лет, а может быть, и поколений. И ужас заключается в том, что катастрофа была предопределена. Логика истории такова, что тот финал Верховного Совета, который произошел в 93-м году, был наиболее «естественным» продолжением беловежской трагедии и вползанием слабого, противоречивого тоталитаризма в нашу жизнь.
Сейчас распространен афоризм: большевиков-коммунистов сменили большевики-демократы, среди которых был и отвратительный «правозащитник» Ковалев, кстати, отнюдь не наихудший их представитель.
Но теперь, в преддверии 99-го года, мы уже можем сравнивать оба типа «большевиков». Теперь мы уже отчетливо видим, что первые были и умнее, и скромнее, и… честнее. Хотя их честность была также более чем относительна.
* * *
Ступени уходят вниз – это ощущение после расстрела Верховного Совета сделалось проклятием моей жизни. Оно лежало тяжелейшим грузом и питало чувство безысходности. И не только у меня.
Первое издание этой книги я закончил словами: «Теперь мы живем уже в другой стране». И действительно, расстрел Верховного Совета отделил прошлое от настоящего, и, тем более, от будущего. Это была еще одна национальная трагедия – именно так я и многие близкие мне люди восприняли то, что случилось осенью 1993 года.
Все мы, то есть те, которые так же, как и я, восприняли происшедшее, до расстрела еще надеялись, что с Россией не все покончено, что мы снова сможем встать на ноги и, самое главное, настанет время, когда у нас опять будет настоящая работа. То есть работа, нужная нашему народу, нужная нашему государству.
И хотя начиная с 1994 года в стране произошла относительная стабилизация, во всяком случае уменьшилась инфляция, обменный курс рубля стал более или менее стабильным, но эта стабильность не радовала, ибо столь же стабильными оставались спад производства, ухудшение условий жизни и общее ощущение безнадежности. Все более отчетливым становилось понимание того, что во власть пришли люди, не обладающие нужной управленческой квалификацией, недостаточно образованные, лишенные способностей системного мышления, страдающие в дополнение ко всему этому комплексом «самодостаточности». Но самое страшное – эти люди стремились к власти ради власти, а не ради собственной страны. Стало очевидным, что осенью 1993 года мы сделали еще один шаг по ступенькам вниз! И дело не только в экономике: правящая «элита» начала спуск по той лестнице в Екатеринбурге, по которой однажды начал спуск последний император России.
Итак, в новогоднюю ночь наступавшего 93-го я произнес тост, смысл которого сводился к пожеланию того, чтобы наступающий год ничем не походил на французский девяносто третий! К сожалению, мое пожелание не сбылось. Конечно, не было барж с арестантами, которых топили в Луаре, но кровь все-таки пролилась. И не где-нибудь, а в столице моей страны.
Каждый год мы делали шаги по ступенькам вниз. И после нешего 93-го этот процесс ускорился. В 94-м году нас ожидали новые потрясения. Случилось страшное и непоправимое – чеченская война. Можно было понять Вандею, но понять чеченскую войну – невозможно! Неужели так никто и не будет судим за это? А сколько десятилетий над нами будет тяготеть образ этого преступления? А теперь и позора поражения. И не в Афганистане, а у себя дома. И синдром этой бессмысленной бойни будет определять судьбы, по меньше мере, целого поколения.
Последние выборы
Точнее, выборы 96-го года. Я надеюсь – удивительно, что я еще могу надеяться, – что выборы 2000 года состоятся, но кто знает! Расстрел парламента и чеченская бойня – страшные приметы сегодняшнего политического порядка. Но мне хочется верить, что Разум все-таки восторжествует и мы будем соблюдать конституцию, хоть какую, но нашу.
Итак, о выборах 1996 года.
В начале осени 1993 года меня выкинули из числа членов Президентского совета. И сделано это было вполне по-большевистски: когда у меня кончился пропуск в Кремль, мне его просто не продлили, сказав, что в списках на обмен меня нет. И, разумеется, никаких объяснений. Обидно было только последнее: мне казалось, что Филатов, который отвечал за Совет, – человек интеллигентный или, во всяком случае, умеющий себя вести. Больше я старался с ним не контактировать.
Но нет худа без добра: как я вскоре понял, мне в очередной раз повезло. Изгнание из Президентского совета оказалось для меня благостным. Об этом я подумал тогда, когда произошел расстрел Верховного Совета. Останься я в составе Президентского совета, мне бы пришлось последовать примеру ныне покойного Гефтера и подавать заявление о выходе из состава Совета. А я не люблю лишний раз мозолить глаза сильным мира сего! Но все-таки мне было весьма любопытно понять, за что я подвергся царской немилости. И мне кажется, что теперь я понимаю причину.
Все полтора года, что я был членом Совета, на всех его заседаниях я, как говорят в Одессе, «молчал, как рыба об лед». Я говорил лишь один раз, и то, отвечая на вопрос Б. Н. Ельцина. В этот момент обсуждался, как мне казалось, довольно странный вопрос: какие действия могут украсить имидж Президента? Борис Николаевич по неизвестной мне причине спросил меня о том, что я думаю по этому поводу. Я и сказал то, что я действительно об этом думаю.
По моему глубокому убеждению, всем нам, русским людям, необходимо видение перспективы и нам его сегодня не достает. И наше тяжелое положение не так безнадежно, как думают многие, и очень важно, чтобы первое лицо страны не только подтвердило этот факт, но почаще говорило об этом народу. И обосновывало бы это утверждение. Народ должен чувствовать, что у него есть мускулы, что он может еще многого добиться и что его ждут большие свершения. Мы не американцы и не можем замыкаться в семейных мелочах. Народу важно также знать, что есть на кого положиться!
В этот день я сидел за длинным овальным столом между двумя мэрами: слева был Собчак, справа – Попов. Когда я закончил свою 2,5-минутную речь, Собчак молча, но картинно воздел руки к небу: чего, мол, говоришь! А Гавриил Харитонович произнес довольно громко и однозначно осуждающе: «Ну, Никита Николаевич, Вы, как всегда, в своем стиле». На что я ему ответил (очень тихо): «А зачем меня сюда позвали, чтобы я был кем-то другим?»
Вот, как теперь я думаю, вспоминая выражение лиц Бориса Николаевича и кого-то из его советников, сидевшего тогда рядом с ним по левую руку, что именно за эту 2,5-минутную речь я и подвергся царской немилости. Бог с ними, с милостью или немилостью: сколь это все