Читать интересную книгу Мандарины - Симона Бовуар

— Пьеса очень интересная, — напыщенно произнес Ленуар. — Сложная пьеса. — И добавил в нерешительности: — Я только сожалею, что вы не подождали немного с ее представлением.

— А чего ждать? Референдума? — спросил Жюльен.

— Вот именно. Сейчас не время подчеркивать слабости, которые могут проявить левые партии.

— К черту! По счастью, Перрон решился-таки наконец воспротивиться немного: конформизм ему не к лицу, даже окрашенный в красное. — Жюльен усмехнулся: — Теперь коммуняки устроят тебе такой разнос, что у тебя пропадет желание подпевать им.

— Не думаю, что Перрон злопамятен, — возразил Ленуар с горечью, в которой ощущалось беспокойство. — Одному Богу известно, сколько раз лично мне доводилось слышать грубые окрики со стороны компартии, однако я не позволю себя обескуражить. Они могут оскорблять, клеветать на меня, но им все равно не удастся склонить меня к антикоммунизму.

— Иначе говоря: меня пнут в задницу, а я подставлю другую половину, — со смехом сказал Жюльен.

Ленуар залился краской.

— Анархизм — это тот же конформизм, — ответил он. — Скоро ты станешь писать для «Фигаро».

Он с достоинством удалился, а Жюльен положил руку на плечо Анри со словами:

— Знаешь, твоя пьеса неплохая; но она была бы гораздо забавнее, если бы ты сделал из нее шутовскую комедию. — Неопределенно махнув рукой, он обвел взглядом присутствующих: — Новогоднее ревю со всем этим бомондом — вот была бы потеха.

— Так напиши сам! — с раздражением ответил Анри. Он улыбнулся Жозетте, демонстрировавшей свои золотистые плечи окружавшим ее почитателям; направившись к ней, Анри встретил затравленный взгляд Мари-Анж, которую Луи прижал к буфету; он говорил ей что-то, глядя прямо в глаза и глотая мартини. Мужчины обычно признавали за Луи интеллектуальную привлекательность, однако женщинам он никогда не умел нравиться. Угадывалось скупое нетерпение в улыбке, которой он одаривал Мари-Анж, чувствовалось, что он готов отобрать эту улыбку, как только она подействует; казалось, он говорил: «Я хочу вас, но торопитесь уступить, я не могу терять времени». В нескольких шагах от них Ламбер с мрачным видом предавался думам. Анри остановился возле него.

— Какой базар! — с улыбкой обратился он к нему, пытаясь отыскать в его глазах участие, которого не встретил.

— Да, странный базар, — ответил Ламбер. — Половина присутствующих здесь людей с радостью перебила бы другую половину. Это неизбежно, ты ведь хотел пощадить и волков, и овец.

— Ты называешь это пощадить? Я вызвал недовольство и тех, и других — всех.

— Все — это слишком громко сказано, — возразил Ламбер. — Одно уничтожает другое, и получается нуль. Такого рода скандал — это всего лишь реклама.

— Я знаю, что пьеса тебе не нравится, но это не причина для плохого настроения, — примирительным тоном сказал Анри.

— Ах! Но это так важно! — возразил Ламбер.

— Что именно? Даже если предположить, что пьеса не удалась, разве это так уж важно?

— Важно то, что ты опустился до такого рода успеха! — сдержанно ответил Ламбер. — Сюжет, который ты выбрал, методы, какими ты пользуешься: не означает ли это поощрять самые низкие инстинкты публики? Мы вправе ожидать от тебя других вещей.

— Это смешно! — сказал Анри. — Вы все ждете от меня чего-то: чтобы я вступил в компартию, чтобы я боролся с ней, чтобы я стал менее серьезным или, напротив, более серьезным, чтобы я отказался от политики, чтобы я полностью посвятил себя только ей. И все вы разочарованы, все с укором качаете головой.

— Ты хотел бы, чтобы мы запретили себе судить тебя?

— Я хотел бы, чтобы меня судили по тому, что я сделал, а не по тому, чего я не сделал, — сказал Анри. — И вот что странно: когда начинаешь писать, то к тебе относятся с благожелательностью, и читатели признательны тебе за то позитивное, что ты им даешь; а потом, у тебя только и есть, что долги, и никакого доверия к тебе нет.

— Не беспокойся, критика наверняка будет превосходной, — недружелюбным тоном заметил Ламбер.

Пожав плечами, Анри подошел к Луи, который громко разглагольствовал перед Мари-Анж и Анной; он выглядел совсем пьяным; Луи не выносил спиртного, то была своего рода расплата за его воздержанность.

— Поглядите на нее, — говорил он, показывая на Мари-Анж, — спит со всеми подряд, малюет себе лицо, демонстрирует ноги, подкладывает себе груди и жмется к мужчинам, возбуждая их, а потом вдруг начинает строить из себя недотрогу.

— Но ведь имею же я право спать с кем мне нравится, — жалобным голосом произнесла Мари-Анж.

— Право? Какое право? Кто дал ей права? — воскликнул Луи. — Эта малявка ни о чем не думает, ничего не чувствует, едва дышит и еще требует права! Вот она — демократия! Нечего сказать.

— А право всем надоедать, откуда вы его берете? — вмешалась Анна. — Посмотрите-ка на этого человека, который мнит себя Ницше потому лишь, что поносит женщину{108}.

— Женщина, перед ней надо падать ниц! — не унимался Луи. — Богиня, да и только! Они принимают себя за богинь, однако это не мешает им писать и какать, подобно всем прочим.

— Ты слишком много выпил и говоришь грубости, шел бы ты лучше спать, — сказал Анри.

— Естественно! Ты их защищаешь! Женщины — составная часть твоего гуманизма, — заплетающимся языком продолжал Луи. — Ты трахаешь их, как любой другой, опрокидываешь их на спину, лезешь на них, но ты их уважаешь. Забавно. Эти дамы всегда готовы раздвинуть ляжки, но хотят, чтобы их уважали. Так ведь, а? Уважайте меня, и я раздвину ляжки.

— А быть хамом составляет часть твоего мистицизма? — сказал Анри. — Если ты сейчас же не замолчишь, я тебя выведу.

— Ты пользуешься тем, что я выпил, — ответил Луи, удаляясь с мрачным видом.

— Он часто бывает таким? — спросила Мари-Анж.

— Он всегда такой, только редко сбрасывает маску, — ответила Анна. — А сегодня он обезумел от зависти.

— Хотите выпить, чтобы прийти в себя? — спросил Анри.

— Очень хочу. Я не осмеливалась пить.

Протянув стакан Мари-Анж, Анри заметил Жозетту, стоявшую напротив Поль, которая, не останавливаясь, что-то ей говорила: глаза Жозетты молили о помощи; он подошел и встал между двумя женщинами.

— У вас очень серьезный вид; о чем же вы беседуете?

— Это разговор женщины с женщиной, — ответила Поль несколько вымученно.

— Она сказала, что не питает ко мне ненависти: я никогда и не думала, что вы ненавидите меня, — простонала Жозетта.

— Послушай, Поль! Оставь патетику, — сказал Анри.

— Никакой патетики, — высокомерно заявила Поль. — Я просто хотела объясниться. Ненавижу двусмысленность.

— Нет никакой двусмысленности.

— Тем лучше, — сказала Поль. И непринужденно направилась к двери.

— Она напугала меня, — сказала Жозетта. — Я смотрела на тебя, чтобы ты пришел освободить меня. Но ты был очень занят, ухаживал за этой чернявенькой.

— Я ухаживал за Мари-Анж? Я? Но, дорогая, посмотри на нее и посмотри на себя.

— У мужчин такие странные вкусы. — Голос Жозетты дрожал. — Эта толстая старуха рассказывает мне, что ты навсегда принадлежишь ей, а ты смеешься с девушкой, у которой ноги кривые!

— Жозетта, мой маленький фавн! Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя.

— Что я знаю? — возразила она. — Разве можно что-нибудь знать? После меня будет другая, может, она уже здесь, — сказала Жозетта, оглядываясь по сторонам.

— Уж кому следовало бы жаловаться, так это, пожалуй, мне, — весело сказал Анри. — За тобой чертовски ухаживали весь вечер.

Она вздрогнула.

— Ты думаешь, мне это нравится?

— Не грусти. Ты очень хорошо играла, клянусь тебе.

— Для красивой девушки я была недурна. Иногда мне хотелось бы стать уродиной, — с отчаянием сказала она.

— Да не услышит тебя небо, — улыбнулся он.

— О! Не бойся, оно ничего не слышит.

— Уверяю тебя, ты их удивила, — сказал он, показывая на окружающих.

— Вот уж нет! Они ничему не удивляются, они слишком злые.

— Пошли домой, тебе надо отдохнуть, — сказал он.

— Ты уже хочешь уйти?

— А ты нет?

— О! Конечно хочу, я устала. Подожди меня пять минут.

Анри следил за ней глазами, пока она прощалась со всеми, и думал: «Это правда, они ничему не удивляются; их нельзя ни взволновать, ни возмутить; то, что творится у них в голове, имеет не больше значения, чем их слова». До тех пор, пока они растворялись в далях будущего или во тьме зала, они еще могли создавать видимость, но стоит посмотреть на них вблизи, как сразу становится ясно: тут не на что надеяться и нечего опасаться. Самое печальное не то, что приговор непонятен, а то, что вынесен он вот этими людьми. В конечном счете ничего из того, что произошло этой ночью, не имело ни малейшего значения; его юношеские мечты не имели смысла. Анри пытался убедить себя: «Это не настоящая публика»; хорошо, время от времени в зал будут приходить несколько мужчин, несколько женщин, с которыми стоит вести разговор; но это будут единицы. Братскую толпу, до сердца которой дойдет его истина, ему никогда не встретить: она не существует, а если существует, то не в этом обществе.