в полном объеме неопубликованного. Андрей Белый познакомился с Перцовым в феврале 1902-го[1189]. Их последующие петербургские встречи и беседы (как правило, не с глазу на глаз, а в компании с Мережковскими, В. А. Тернавцевым, В. Ф. Эрном, В. П. Свенцицким и др.) отражены в мемуарах и автобиографических сводах Белого[1190]. А визит Перцова в арбатскую квартиру Бугаевых в апреле 1903-го[1191] подробно описан и Белым[1192], и Перцовым[1193].
Однако контакты Белого и Перцова сводились в то время преимущественно к отношениям «автор — редактор». Ведь Перцов издавал символистский журнал «Новый путь» (1903–1904), в котором юный Белый, еще только вступавший на литературное поприще, опубликовал принципиальные статьи[1194].
С середины 1900‐х имя Перцова полностью исчезает из эпистолярия Белого, а краткие воспоминания Перцова о Белом и вообще заканчиваются на 1903 годе[1195].
После Октябрьского переворота 1917 года Перцов безнадежно потерял те редакторские позиции, которые могли бы интересовать Белого, да и символистский круг общения, ранее связывавший их, практически исчез. Может сложиться впечатление, что жизнь окончательно развела бывшего редактора и бывшего автора. Однако, забегая вперед, отметим, что впечатление это не вполне верное и что именно контакты Белого и Перцова в 1920‐е были наиболее интересны и носили характер философского диалога. Уточним: андерграундного философского диалога, потому что как философы они оба решительно не вписывались в рамки новой советской идеологии и были не нужны ни государству, ни обществу.
В качестве мыслителя, идеолога и методолога Белый заявил о себе еще в статьях, вошедших в сборник «Символизм» (1910), и позже — в работах и выступлениях 1910–1920‐х, из которых в конечном счете и вырос его opus magnum, трактат «История становления самосознающей души» (1926–1931).
Перцов на этом поприще реализовался в значительно меньшей степени. Зато он подошел к созданию своей «книги жизни» более обстоятельно, писал ее мучительно трудно и невероятно долго. «<…> с 1897 года по настоящее время работаю над обширным философским трудом „Основания диадологии“, представляющим попытку установления точных законов мировой морфологии (аналогия, хотя не очень близкая, с построениями Вико, Гегеля, Конта, Шпенглера и русских мыслителей, как Хомяков, Данилевский, К. Леонтьев и Влад. Соловьев). Отсутствие возможности сколько-нибудь сосредоточенной работы над этим трудом замедляет ее полное осуществление, хотя все главные основания и важнейшие приложения уже выработаны», — сообщал он в «Curriculum vitae» (1925)[1196].
Согласно поздним мемуарам Перцова, он первоначально исходил из того, что «триада Гегеля, как и вообще триалистическая идея, столь традиционно-заслуженная в философии», является «несокрушимой и стоящей просто вне вопроса»[1197]. Однако впоследствии — «вполне определенно с 1916 г.»[1198] — Перцов пришел к выводу, что «на гегелевской силлогистической триаде нельзя построить эмпирически оправданного объяснения мирового процесса»: «<…> дальнейшая работа привела меня <…> как раз к признанию дуалистического принципа»[1199]. Однако «триада» была не вовсе отвергнута, а скорее реформирована и инкорпорирована в «диаду»:
Правда, эта работа не разрушила для меня значения триады, а лишь разъяснила внутреннее строение последней, заставила понять его как усложнение диады (первые два звена составляют единое целое — наряду с «третьим», т. е. собственно вторым)[1200].
В результате, по убеждению Перцова, ему открылась «общая формула Мира»[1201], заключающаяся в том, что «пресловутая Триада», которой до него оперировала научная и философская мысль, «есть собственно Диада (двойственность!), с удвоенным первым моментом»[1202]. Этот принцип Перцов считал революционным, перевертывающим все предыдущие философские построения («<…> философская новизна нашей эпохи воплощается в этой именно форме и <…> тут открылось начало какой-то очень далекой и много сулящей дороги»[1203]), и к тому же совершенно универсальным, применимым ко всем сферам жизни:
Берите эту лампу Аладдина и стройте при ее свете классификацию наук, искусств, политич<еских> и религиоз<ных> форм, природных явлений, чего хотите — везде Вы будете получать эмпирически оправданное построение, без всякой «отсебятины»[1204].
Свое открытие он очень высоко ценил, называл без ложной скромности «евангелием от Перцова»[1205] и сравнивал с техническими новациями, определившими прогресс цивилизации:
Правду говоря, теперь (в России особенно) и работать в философии дальше плодотворно нельзя, не зная моих достижений, — ведь это все равно, что плыть на парусах, когда уже изобретен паровой двигат<ель>[1206].
«Науку о двойственном принципе мира» Перцов назвал «Диадологией»[1207]. Однако заглавие самого труда и его частей неоднократно менялось. Менялась также структура предполагаемой книги[1208]. Речь шла и об «Основаниях диадологии», и об «Основаниях пневматологии» (предполагалось, что эта книга будет состоять из двух частей — «Диадологии» и «Историологии»[1209]). Потом выяснилось, что «„Диадология“ — имя только первой, морфологической трети; вторая — „Генезология“; третья — (вероятно) „Тетрадология“. А общее имя всем трем — „Космономия“ = морфологическая треть „Метафизики“ (Онтология; Гносеология; Космономия)»[1210]. В общем, «Диадология» рассматривалась как первый, главный, теоретический раздел сначала «Пневматологии», а затем, когда замысел расширился, — «Космономии». Впрочем, как уже отмечалось, писал Перцов тяжело и за пределы собственно «Диадологии», кажется, так и не вышел. Книга осталась незавершенной[1211].
Процесс создания своего труда Перцов сравнивал с развитием эмбриона, с рождением ребенка, которым ему всегда хотелось похвастать перед теми, кто способен понять и оценить его совершенство. Еще в 1902‐м он представил первые наброски трактата Н. М. Минскому, а до него показывал их другим своим корреспондентам и собеседникам, в частности В. А. Тернавцеву и чете Мережковских[1212]. «Остальные представители тогдашнего символизма» в качестве читателей «Диадологии» в то время не рассматривались, так как, по мнению Перцова, были еще дальше, чем Д. С. Мережковский, от «систематической мысли»:
Для Брюсова всякая такая мысль была только одной из возможных форм умственной игры <…>. Для Бальмонта — еще одним лишним поводом для бальмонтовского перезвона рифм и восторженного восхищения перед качествами единственного, несравненного, неповторимого и неподражаемого Бальмонта. Вячеслав Иванов и Андрей Белый тогда еще не появлялись, а появившись, не примкнули к идеям <…> дуализма вообще[1213].
Однако за прошедшие годы многое переменилось. Во второй половине 1910‐х оформились «главные основания» и контуры «Диадологии»/«Пневматологии». Белый же к тому времени вернулся из Дорнаха и активно пропагандировал открывшиеся ему истины о природе мира и человека в печати и на многочисленных лекциях. И именно тогда Перцов предпринял первую (и, как оказалось, неудачную) попытку нового сближения с Белым, отправив ему письмо-признание, а себе оставив черновик, датированный 16 апреля 1918 года[1214]:
Многоуваж<аемый> Б<орис> Н<иколаевич>
Простите, что отниму у Вас несколько