class="p1">Однако Белый на послание не отреагировал. Это следует из раздраженной приписки Перцова на верхнем поле листа: «Ответа не было. При встрече (осень 1918) Бел<ый> уверял, что письмо „пропало“ (обычная москов<ская> история)».
Подозрение Перцова оказалось вполне обоснованным: в фонде Белого в ОР РГБ хранится это письмо[1221], то есть оно было получено и прочитано, но осталось без ответа. Не исключено, что Белого могли вывести из себя неуместные слова о «Мусагете». Но столь же вероятно, что Белый, утомленный лекционными курсами, собраниями, заседаниями, мог забыть про письмо. Или же — что хуже — его просто не заинтересовала тогда теория Перцова. Как бы то ни было, но встреча перенеслась еще на десять лет.
А Перцова молчание Белого не остановило в поисках способа опубликовать свой труд. Сохранились гранки первой части — «Введения» к «Основаниям пневматологии»[1222], предназначенные, как определил А. Л. Соболев, для журнала «Художественное слово», который редактировался В. Я. Брюсовым.
28 июня 1920 года Перцов писал Вяч. Иванову:
В газетах сообщается, что в Москве будет издаваться журнал «Художественное слово» <…>. Если, несмотря на условия, в журнале возможно появление и философско-теоретических статей, если журнал действительно беспартийный, то не мог ли бы там найти себе место хотя бы краткий, «осведомительный» очерк Пневматологии?[1223]
Иванов, отдавший в первый номер «Художественного слова» (1920) стихотворный цикл «Зимние сонеты»[1224], возможно, и оказал Перцову какое-то содействие, но публикация, запланированная Перцовым с продолжением еще в четырех номерах, в итоге не состоялась. Перцовский материал или вообще не подошел (журнал все же был ориентирован на художественную литературу), или его не успели напечатать: второй номер, вышедший в 1921 году, оказался последним. Других попыток предать свой труд гласности Перцов или не предпринимал, или они оказались столь же неудачны.
Материал для журнала «Художественное слово», доведенный до гранок в 1920 или 1921 году, содержит «план книги» и, что особенно важно, датирован: «1918 г.; IV» — тем же годом и месяцем, когда Перцов обратился к Белому с цитированным выше письмом. А значит, именно этим материалом Перцов хотел — случись встреча с Белым тогда — его заинтриговать.
Несмотря на то что попытки опубликовать хотя бы фрагмент своего труда не удались, Перцов в 1920‐х продолжал работу над ним — видимо, на основе записей 1918 года и плана, изложенного в апрельском письме Белому. Работал неспешно, объясняя это не только занятостью, но особенностями характера: «Еще счастье, что у меня как-то от природы нет никакой интенсивной потребности выражения»[1225]. К середине десятилетия, похоже, было подготовлено всего две главы, и то вчерне или не полностью.
Теперь доверенным лицом и конфидентом Перцова оказался С. Н. Дурылин, ставший одним из первых и постоянных (на протяжении нескольких десятилетий) читателей «Диадологии». Он писал Перцову 23 сентября 1939 года:
«Интерес» у меня к этой работе именно «большой» и давний, еще с того вечера в 1925 году, когда Вы впервые познакомили меня с замыслом [зачеркнуто: своего] труда, и я поразился его самобытностью и смелостью. Я всегда скорбел, что Ваш труд остановился на двух главах, и всячески был рад тому, что за двумя последовали еще две, а теперь, как Вы оповещаете меня, и опять еще два. Надеюсь, эти двоицы будут продолжаться, пока не объединятся в законченное целое. Я радуюсь, повторяю, тому, что Вы продолжаете большую работу больших людей, которые искали законов бытия, а не законов бывания, радуюсь и считаю Вашу работу благородной, нужной, блестящей[1226].
Однако Дурылин хоть и испытывал к этой работе Перцова «„интерес“ <…> „большой“ и давний», хоть и поражался ее «самобытностью и смелостью», находил «благородной, нужной, блестящей», хоть и помогал Перцову самоотверженно на протяжении многих лет с перепечаткой рукописи, но вряд ли — в силу склада своего ума — мог быть достойным собеседником по волнующим ее автора вопросам.
<…> я плохой чтец философских сочинений <…>. «Система философии» мне, признаться, всегда казалась огромной могилой, куда пытаются закопать клейкие листочки и сердечные слезы живого бытия. <…> Нет, какой я читатель «Систем»! Я всегда гораздо больше любил разрушителей «систем», чем их творцов. Мне всегда казалось, что даже величайшие из творцов «систем» — Кант и Гегель — стремятся к тому, чтобы накрыть стеклянным колпаком прекрасный мир природы и истории <…>. Ну, куда годен такой читатель, судите сами? Его нельзя подпускать к системам. <…>
Живое дерево вашей мысли — с зелеными и желтеющими листьями, с трепетом и шумом листвы, с уходящими в землю корнями — мне ближе, чем Ваше превосходно построенное «родословное древо» бытия. Иными словами: статьи Ваши о Лермонтове (кстати: они перепечатаны для Вас в двух экземплярах) мне ближе двух глав Вашей системы, —
признавался Дурылин[1227]. К тому же в 1927 году Дурылин был арестован и на некоторое время выпал из тесного общения с Перцовым как на философские темы, так и на другие, более «живые» темы.
При таких обстоятельствах возобновилось общение Перцова с Андреем Белым. Возможно, этот «стык» не случаен, так как Перцову остро нужен был очередной понимающий собеседник, тот, кто отнесся бы к его философской системе серьезно, оценил бы ее значимость. Белый, в котором Перцов еще в 1918 году разглядел «пневматологизм», на эту роль опять мог сгодиться.
У обоих символистов жизненная ситуация во второй половине 1920‐х оказалась весьма сходной. Перцов большую часть времени проводил под Костромой, Белый — в подмосковном Кучине. Оба были заняты созданием универсальной философской системы, призванной объяснить законы мироздания: Белый только недавно закончил первую редакцию ИССД[1228], Перцов продвинулся в работе над своей «Пневматологией»/«Диадологией». Белый, конечно, был более востребован, чем Перцов, но ему тоже жилось несладко. И главное, оба писали свои трактаты без какой-либо надежды на их публикацию в Советской России, в стол. Кажется, что их встреча как двух мыслителей была предрешена.
В свидетельствах о хронологии их общения (эпистолярного и личного) Белый и Перцов несколько расходятся. Перцов пишет о «многих разговорах в Кучине (в 1927–28)»[1229], Белый отмечает в «Ракурсе к дневнику» (РД. С. 519–520) контакты с Перцовым только в 1928 году: в октябре (26‐е — «Письмо от Перцова»; 31-го — «Был Перцов») и в декабре (2‐е — «Был Перцов»). Сохранившиеся немногие письма относятся к концу 1928‐го (коррелируя с записями Белого), а также к 1929‐му, который не упоминается ни Белым, ни Перцовым[1230].
Самое раннее из писем датировано 26 октября 1928 года:
Глубокоуважаемый