Читать интересную книгу Падение Римской империи - Питер Хизер

Тяжело расставаться со старыми привычками, поэтому даже после гибели Аэция Валентиниан не обрел реальной власти. Неприятности подстерегали его, особенно ввиду отсутствия у него мужского потомства, а это означало, что в течение более или менее длительного срока проблема престолонаследия останется нерешенной. Как только выяснилось, что убеждениями от императора ничего не добьешься, Максим вновь обратился к насильственным методам, насей раз сговорившись с двумя гвардейскими командирами, Оптилой и Фраустилой, которые были близки к Аэцию. Как сообщает Приск, 16 марта 455 г.:

«Валентиниан решил выехать верхом на прогулку по Марсову полю… Когда он слез со своей лошади и направился пострелять из лука, Оптила и его сообщники… напали на него. Оптила сбоку нанес Валентиниану удар по голове и, когда тот повернулся, чтобы посмотреть, кто его ударил, поразил его вторым ударом в лицо. Фраустила сразил Ираклия, после чего оба, взяв императорскую диадему и коня под уздцы, отправились к Максиму».

Так погиб Валентиниан, менее чем через шесть месяцев после убийства Аэция. Это событие было проявлением политической анархии, которая всегда следовала за сменой власти в империи. После долгих лет авторитарного правления (правда, в данном случае скорее регентства) не нашлось новой власти, способной заменить прежний режим. Как обычно бывает, заговор был поспешно организован людьми, которые в дальнейшем не собирались делиться властью друг с другом. Однако если в самом факте падения Аэция не было ничего невероятного и едва ли стоит удивляться тому, что не удалось сразу найти ему преемника, то все прочие детали этого дела были в высшей степени необычайными. В данной связи заслуживает внимания эпитафия Аэцию, появившаяся в «Истории» Приска вскоре после убийства временщика:

«Благодаря своему союзу с варварами он защищал Плацидию, мать Валентиниана, и ее сына, пока тот был ребенком. Когда Бонифаций приплыл из Северной Африки во главе большой армии, Аэций взял над ним верх… Военачальника Феликса, который был его соратником, он коварно убил, когда узнал о том, что тот намеревается его устранить по наущению Плацидии. Он сокрушил [вестготов], которые разоряли римские земли, и подчинил [багаудов]… Короче говоря, он располагал огромной властью, так что не только короли, но и соседние народы являлись по его приказу».

Как и подобает эпитафии, она весьма сжата и представляет собой смесь придворных интриг и военных кампаний, из чего, собственно, и складывалось политическое бытие Аэция. Особый интерес вызывает упоминание в начале эпитафии о зависимости Аэция от союза с варварами. Имеются в виду не просто какие-то варвары, а вполне конкретное племенное объединение — гунны. Как свидетельствует данный отрывок, карьера Аэция пошла в гору благодаря союзу с гуннами. Именно гунны оказывали ему поддержку, когда он, казалось, уже почти терпел поражение в гражданских войнах — первый раз в 425 г., когда бесславно завершилась узурпация Иоанна, и вновь в 433 г., когда Бонифаций одолел его в результате их первого столкновения. Как мы видели в VI главе, гуннские войска сыграли решающую роль в ходе предпринятого Аэцием в 430-х гг. восстановления порядка в Галлии, и особенно в разгроме бургундов и вестготов. Гибель Аэция — это гораздо больше, нежели личная трагедия одного человека. Она также ознаменовала конец целой эпохи. Смерть Аттилы и исчезновение гуннской империи не только позволили Валентиниану представить себе жизнь без Аэция, но и разрушили хрупкий баланс власти, благодаря которому Аэций удерживал политические позиции Западной империи. Аэций без гуннов перестал быть незаменимым. Его преемникам пришлось создавать новый механизм для поддержания Запада на плаву.

Отважный Новый Мир

Ключ к пониманию нового политического порядка, вызванного к жизни крушением гуннской державы, нам дает, в сущности, первое же деяние недолговечного режима Петрония Максима.

Устранив Валентиниана III 16 марта 455 г., он был провозглашен императором на следующий день. Едва императорский скипетр оказался в его руках, как он отправил посла просить о помощи могущественных вестготов, которые с 418 г. заселили земли Юго-Западной Франции. Человек, на которого пал его выбор, был одним из вновь назначенных им армейских командиров, возможно, командующим войсками в Галлии (magister militum per Gallias), Епархий Авит. Авит был галльским аристократом с безупречной репутацией и образованием. Происходя из семьи высокопоставленных чиновников, он был связан с целым рядом влиятельных семей, а его поместья располагались в районе современного города Клермон-Ферран в Оверни. В 430-е гг. Авит отличился под началом Аэция в походах против нориков и бургундов, а затем на короткое время сменил военную службу на должность высшего гражданского администратора в Галлии, став префектом претория где-то между 439 и 441 г. В этом сане он оставил службу, вероятно, в результате естествен ной ротации или из-за размолвки с Аэцием, для того чтобы вновь выйти из тени десятилетие спустя. В дальнейшем он сыграл важную роль в переговорах о помощи с вестготами, что помогло Аэцию отразить нападение Аттилы на Галлию в 451 г.{402}. Итак, в любой должности Авит проявлял себя с лучшей стороны. Будучи близок к Аэцию, но не слишком, он имел хороший послужной список и связи как с галльской аристократией, так и с готской.

От самого Авита до нас не дошло ни строчки. Однако в порядке более чем частичной компенсации мы располагаем сборником стихотворных произведений и писем его зятя, некоего Гая Соллия Модеста Аполлинария Сидония (о котором в этой книге уже шла речь). Имя обычно для удобства сокращают до Сидония. Поскольку мог состояться брачный союз, благодаря которому Сидоний породнился с семьей Авита, то мы заключаем, что Сидоний происходил из галльского рода землевладельцев того же круга — его основные владения были расположены вокруг Лиона в долине Роны. Его отец сам был префектом претория Галлии примерно через 10 лет после Авита, занимая эту должность в 448–449 гг.{403}. В прежние времена тексты Сидония должны были снискать ему довольно скверную репутацию. Во времена, когда всякий добропорядочный человек придерживался стандартов классической латыни (I в. до н. э. или I в. н. э.), на которых он был воспитан, сложность и иносказательность произведений Сидония могли лишь вызывать раздражение, если не шок. В сравнении с ясностью и деловитостью стиля того же Цезаря его пристрастие к внешним эффектам казалось пределом падения. В конце Викторианской эпохи сэр Сэмюэль Диль высказал на сей счет следующее суждение: Сидоний — «интеллектуал до мозга костей, представитель того сорта людей, которым больше всего восхищалось это столетие упадка [V в.]. Он стилист, а не мыслитель или исследователь. Не приходится сомневаться в том, что он высоко ставил свои собственные сочинения вовсе не из-за их содержания, а из-за их стилистических характеристик, которые, как мы теперь понимаем, представляют собой наименьшую ценность и даже отталкивают в них, эти по-детски причудливые образы, бессмысленные антитезы, нарочитое коверканье языка с целью придать видимость интереса и оригинальности избитым общим местам в бесцветном и монотонном повествовании»{404}.

Даже в переводе Сидоний способен безумно утомить своей неспособностью называть вещи своими именами; несомненно, он тратил немало времени, стараясь излагать предмет как можно сложнее. В одном из его поздних писем содержится весьма показательное высказывание, сделанное в тот момент, когда он осознал, что та образованная аудитория, к которой он привык обращаться, исчезла навсегда: «Последние из моих писем я пишу в большей степени повседневным языком; это не стоящие изящной отделки фразы, которые никогда не станут известны большинству»{405}. Однако было бы неверно оценивать стиль V в. по меркам I в., поэтому в последнее время исследователи в своих оценках поздней латыни (не говоря уже о позднем греческом) не спешат критиковать стилистические трудности, являвшие собой верх художественного шика в IV–V вв.{406}. Эпоха, которая видела бешеных коров в презервативе в качестве «искусства», по определению не имеет права оценивать художественные изыски других эпох в соответствии с жесткими стандартами универсального характера.

Во всяком случае, заключение о том, писал Сидоний на «хорошей» латыни или нет, не входит в нашу задачу, поскольку в исторической значимости его сочинений сомнений нет. Наиболее раннее из его сохранившихся произведений датируется начиная с середины 450-х гг., позднейшее — вплоть до 480 г., однако основная их часть приходится на 20-летний период после 455 г. Он довольно много знал о каждом, кто что-то собой представлял в Южной и особенно в Юго-Восточной Галлии, могущественные и влиятельные люди весьма выразительно изображены в его письмах, которые, в противоположность письмам Симмаха, не чужды обсуждению тем политического свойства, когда это уместно. Его стихотворные произведения, или по крайней мере некоторые из них, не менее интересны. Сидоний был достаточно влиятелен, чтобы участвовать в политической жизни и чтобы императоры обхаживали его с целью добиться от него лояльности, однако он не занимал настолько важных должностей, чтобы подвергнуться репрессиям после смены власти. Признанный как один из наиболее выдающихся стилистов своего времени, он оказывал услуги целому ряду императоров, которые использовали его талант автора панегириков — хвалебных речей — в свою честь. Прежде мы уже встречались с подобными текстами, и хотя они, безусловно, далеки от реальности, насколько вы или я можем судить, у этих произведений есть одно немаловажное достоинство: они знакомят нас с тем миром, запечатлеть который желали отдельные правители. Сидоний, подобно Фемистию или Меробавду до него, был непосредственно причастен к пропаганде.