- Расскажи, Родион, - попросила Пина.
- Знаешь, не к месту. Это целое дело...
- Ну хорошо, - сразу согласилась она.
Родион шагал домой темными городскими улицами, курил одну папироску за другой, не замечая, что курит, что не видит города, ровно глаза притупились и уши заложило.
А в воскресенье он рывком вскочил с кровати. Сон не просто сил прибавил, а как бы омолодил его, и ноги не болели совсем. Примчался на базу пораньше, чтоб приготовить все - взрывчатку, инструмент, палатку еще надо было выбрать, продукты закупить, принять людей, что полетят с ним.
- Видишь, я в твою команду попал, - сказал Евксентьевский. Он сидел на крыльце и победно смеялся. - Вместе будем помогать стране бороться со стихийными бедствиями. Правильно я говорю, товарищ Гуляев?
Родион не хотел портить себе настроения - промолчал, пошел к складу. Там уже хлопотал Гуцких. Родион пожал ему руку, спросил:
- Тунеядцев ты мне много отвалил?
- Троих. Мы их рассыпаем среди наших. А что ты улыбаешься?
- Да так... Спецовку сейчас им выдадим?
- Нет, к отлету.
- Каб не пропили?
- Ясное дело.
- Платоныч, пускай Чередовая летит с нами?
- Да мне-то что? Гляди только.
- Ладно.
- Вот эти лопаты забирай... А интересная девчонка! Откровенная. Я спрашиваю - зачем, мол, тебе в наше пекло? А она смеется. Справку-то, говорит, для института надо зарабатывать. Как у тебя ноги?
- В порядке. - Родион собрал топоры, пилы, подтащил к двери прокопченный котел. - Да пускай летит! Варить будет, а то я ведь всегда сам кашеварю. Пускай!
- Уже решили об этом.
- Да я так просто... Там низовой?
- Низовой.
- Беглый?
- Нет, стеной идет. Капитальный пожар.
- Ладно.
- Бригада Неелова уж в городе, а твои черти подъедут, я их сразу же туда.
- Идет. Как со взрывчаткой?
- Скинул я ее Бирюзову. Можно и еще захватить.
- Платоныч, а что это у него случилось?
- Тунеядец один отравился.
- Консервой?
- Да нет. Сам.
- Как сам?
- Да так.
- Тьфу! - сплюнул Родион. - Жив?
- Живой. А что ты сегодня такой улыбчивый?
- Да так...
Они стояли в дверях склада, подпирая косяки, тихо разговаривали, а на дворе сидели и лежали вразброс чужаки. Странно, они не собирались вместе, а каждый был сам по себе.
- Не могу привыкнуть, Платоныч! - сказал Родион.
- Что же поделаешь? Мы тут много про них без тебя говорили. Надо...
- Понятно. Как ты, Платоныч, думаешь - откуда такое добро?
- Вообще? - глянул на него Гуцких. - Пережитки капитализма...
- Может, и так...
- А может, и не так?
- Может, и не так.
- Что ты имеешь в виду?
- Как бы это сказать? - заволновался Родион. - Понимаешь, если есть возможность жить и не работать - такие будут долго еще.
- А от кого это зависит?
- Не знаю, - помедлив, проговорил Родион. - Наверно, от каждого из нас. Ты вот. Платоныч, допустишь, чтоб твои сыновья стали такими? А есть папы, что держат детей в достатке да в безделье, от которого подохнуть можно, не только что. А другой - совсем другой, но видит красивую жизнь и тоже тянется, на все идет...
- Это правда, Родион, они разные. Даже из рабочих один есть. Пьяница запойный, и через это попал. С тобой просится, изнылся весь.
- Знаю.
- И еще один говорит, что будет работать честно.
- А почему он там не работал?
- У него другое. Он к нам на поселение. Срок отбыл.
- За что?
- От армии уклонялся.
- То есть?
- По религиозным соображениям.
- Ну и! - сказал Родион, мотнув головой, и тут же радостно воскликнул: - А вот и она!
Он махнул рукой, Пина заулыбалась и пошла к складу. Чужаки лениво подымали головы, когда она проходила мимо. Вот подсвистнул кто-то. Пина быстро оглянулась и показала язык, а Родион и Гуцких засмеялись.
- Паспорт принесла! - доложила Пина, чему-то радуясь.
Гуцких пошел с ней в здание конторы, а у склада замаячил Евксентьевский. Он с любопытством заглянул в дверь, громыхнул лопатой.
- Весит!
Родион промолчал.
- Клевая? - спросил Евксентьевский, подмигнув.
- Что-что?
- Девочка была тут сейчас. Клевая?
- Как это?
- Не понимаешь?
- И понимать не хочу, - внятно произнес Родион, тяжело посмотрев ему в глаза.
Ничто, однако, не могло испортить Родиону этого хорошего дня. Не обращая внимания на Евксентьевского, он загремел посудой. Отсчитал чашки-ложки, потом выбрал палатку поцелей и пошел в контору: надо было выписать капсюли и бикфордов шнур.
К обеду они с Пиной уехали на такси в город. Радость, что жила в Родионе с самого утра, передалась Пине, а может, ей и не надо было занимать этого - она сама с кем хочешь готова была поделиться своей беспричинной радостью. Когда машина с моста плавно взяла в гору, Пина склонилась к Родиону и негромко, чтоб не слышал таксист, проговорила:
- Знаешь, будто я не по дороге еду, а по земному шару...
Обедали в главном городском ресторане, и Пина улыбалась все время, и Родион тоже, хотя ничего смешного не видел в том, что это не ресторан, а настоящая обдираловка, что прислуживают в нем молодые неслышные парни, которые делают все с хамской вежливостью.
- За версту чуют, - сказал Родион.
- Что?
- Что мы не ресторанная парочка... А знаешь, Санька Бирюзов одного такого в прошлом году допек.
- Как?
- На углу у нас в галантерейной палатке торговал. Здоровый лоб, ему бы землю пахать! А Санька всякий раз, как проходит мимо, останавливается и спрашивает: "Почем соски?" Допек - куда-то делся этот торгаш...
- А ну их! - махнула рукой Пина. - Давай и сегодня не пойдем в кино?
- Давай! - охотно согласился Родион.
- Знаешь, мне еще надо чемодан сдать.
- Куда?
- На вокзал, в камеру хранения.
- Зачем?
- А куда я его дену?
- Ко мне.
- Нехорошо, - задумалась Пина.
- Почему? - удивился Родион.
- Так.
- Ерунда. Сейчас прямо и отвезем. А потом погуляем.
- Пойдем к реке, - предложила Пина. - Вечером она густая и черная.
- А ты откуда знаешь?
- Ты вчера ушел, а я не хотела спать. Схватила свитер и на речку.
- Дурак я, - сказал Родион.
Пина рассмеялась, а Родион совсем забыл то мучительное состояние, когда не шли слова и он отворачивал щеку в пороховых конопушках, засовывал поглубже в карман беспалую руку, чувствуя себя перед Пиной тупицей и уродом.
Народу на улицах гуляло еще больше, чем вчера. На" бережная отделялась от реки старинной чугунной решеткой с горбатыми лупоглазыми орлами, совсем не грозными, а скорей смешными в своей немощности. Родиону с Пиной сегодня все казалось смешным. Они то и дело переглядывались, улыбаясь, и совсем не смотрели на толпу.
В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью. Вода внизу и вправду чернела с каждой минутой, уже не отражала ни парковых лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой стороны городские шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи, к покою, а Родион снова вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая жизнь этого старого сибирского города показалась Родиону совсем другим миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух часах лету отсюда, ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко трескаются в этом содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел, чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги.
- Опять о чем-то задумался? - Пина потянула его к скамейке, что стояла у самой решетки. - Может, расскажешь?
- Да что рассказывать-то? - встряхнулся Родион. - Все о том же. Скорей бы отсюда.
- Ночь пройдет быстро, - протянула Пина, и Родион уловил чистый запах ее легких волос. - А ты на вертолете летал?
- На вертолете хорошо-о-о! - успокоил ее Родион. - Только нам век бы его не видать.
- Почему?
- На этой трещалке всегда беда летит.
- Что-то я не пойму, Родион.
- Ты же знаешь - я уже раз пользовался этой машинкой...
- Хорошо еще, что спасли!
- Я не помню ничего, это Санька все.
- А что он рассказывает?
- Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута. Он кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме, ни кукареку. Прыгнул, говорит, на дерево - он ведь ловкий, как кошка, - выпустил мой запасной парашют и по нему меня кой-как на землю. Потом выложил для Платоныча знак срочной помощи и стал вертолета ждать...
- А у других тоже такие случаи бывали?
- По первому разряду-то? А как же! Санька один раз вырулил на мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. "Потом, - говорит, - чувствую, что-то не то". И тут же с катушек долой. Стаскивает штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть. А дальше - смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос, будто на похоронах, а Санька как рявкнет на них: "Дуры! Тащите из меня дерево-то!" А они подталкивают друг друга, платками закрываются, боятся к кровище подойти...
- Смешно, - сказала Пина.