Я перевел взгляд на камин и заметил еще одного гостя, это был худой, словно щепка, со светлыми глазами и свалявшимися длинными патлами менестрель. Его некогда зеленый плащ вылинял под многочисленными дождями, был порван в нескольких местах и забрызган грязью; на нем не было никакой рубахи, только серое и такое же потасканное, как и он сам, блио. Худые руки музыканта были покрыты грязью, тем не менее пальцы его сжимали маленькую изящную арфу, на которой он тихо наигрывал какую-то мелодию. Было немного странно, что этот явно голодный и страдающий от жестокого похмелья человек не нашел способа присоединиться к развеселой компании. Я привстал и убедился, что перед музыкантом не стоит даже кружки с вином.
Когда мне принесли еду и питье, я тихо попросил слугу пригласить менестреля за мой стол, что тот и проделал, не забыв принести еще одну кружку.
– Извините, что нарушил ваше уединение, благородный господин, – я вежливо поклонился музыканту, от чего тот вдруг гордо выпрямил спину и икнул. – Мне показалось, что вы пришли в эти места издалека...
– Мое имя, добрый сеньор мой, Лоренцо из Турина, впрочем, о себе я могу сказать, что, поистине, я отовсюду и одновременно с тем ниоткуда, – он поднял брови и, отсалютовав мне кружкой, вылил ее содержимое себе в глотку. – Благодарю вас, сэр, за оказанную мне честь сидеть с вами за одним столом. Могу ли я узнать имя своего благодетеля?
– Расскажи лучше, откуда ты идешь и куда путь держишь, – отмахнулся я.
– Я странствующий трубадур, – гордо сообщил Лоренцо. – Хожу от замка к замку, пою в трактирах и гостиницах, веселю народ на ярмарках. Иду... если сеньор желает знать, откуда я иду сейчас, то я держу путь из самого Перигё, где месяц назад почил безвременной смертью славный рыцарь Эльот.
– Эльот мертв? – Я сделал озабоченное лицо, осеняя себя крестом, хотя на самом деле никогда не слышал такого имени.
В этот момент лучник в очередной раз вызвал к себе одного из носильщиков, требуя продемонстрировать великолепный отрез бархата, который, так же как и перина, предназначался даме его сердца Анни.
– Ясное дело, он умер, – развел руками трубадур. – Я пел благородные баллады, посвященные былым подвигам сэра Эльота. Их было двенадцать, и про всех их я имел что пропеть. Я знал сэра рыцаря, еще когда он жил в отчем замке недалеко от Йорка. С того времени много воды утекло. Я всегда пел ему, а он так и не оставил меня в замке. Я думал, что на старости лет смогу упросить благородного сеньора дать мне кров над головой, кружку вина да кусок хлеба, навроде тех, что он кидает за обедом собакам. Но – вот ведь несчастливая судьба – мой рыцарь умер, свалился с лошади. – Трубадур оживился, подливая себе винцо. – Правда, злые языки говорят, что истинный виновник его смерти —барон Вердюн из Фуа, но я вот что скажу, сеньор. Когда два рыцаря много лет меж собой грызутся, а опосля один из них себе шею ломает, завсегда толки идут.
Выпив еще с музыкантом, послушав его песни и разговоры, я был вынужден вернуться в замок. Конечно, после встречи с учителем мне следовало проверять всякого покойника на предмет, отчего тому вздумалось преставиться и не помог ли кто со стороны, но неизвестный мне рыцарь Эльот не подходил под эту категорию.
Засветло я вернулся в замок.
Еще один покойник
С немногочисленной свитой в сто человек, включая меня, Романе отправился в Анжу, где жил престарелый астролог. Справа от лошади Раймона брела гнедая катара, именовавшего себя братом Христианом, слева месил грязь мой конь. После дождя дороги раскисли и представляли собой довольно-таки опасное дело для конного путника и весьма мерзкое – для пешего.
Романе казался печальным, его плечи покрывала теплая накидка с тонким рисунком, у пояса не было никакого оружия.
– Отчего вы невеселы, мой господин? – попытался я немного расшевелить Раймона. – Не успеет зайти солнышко, как мы будем на месте. Сбывается ваша самая заветная мечта, а уже через неделю вы получите посвящение. Разве это не то, чего вы добивались от отца?
– Конечно, милый Анри, – голос Раймона был тихим, словно шелест листьев. Кроме того, он упорно смотрел прямо перед собой, то ли на жидкую грязь, по которой с превеликим трудом шествовали наши кони, то ли на холку своего коня, так что мне при моем росте пришлось согнуться в три погибели, приблизив свое лицо к лицу молодого господина.
– Быть может, вы передумали? – с надеждой в голосе осведомился я. – В таком случае нам следует отправиться в Тулузу и обрадовать вашего благородного родителя. Вы можете прямо сейчас составить послание, и я отправлю его вместе с одним из моих бездельников.
Я кивнул в сторону нашей свиты.
– Никто никуда не поскачет. Я не передумал и не отступлю.
Мальчик нахмурился.
– Тогда отчего же вы так печальны, благородный рыцарь?
В этот момент мой конь споткнулся, и я чуть было не вылетел из седла. Выправившись, я услышал ответ Раймона.
– Ты хочешь, чтобы я веселился, а чему мне веселиться? Этот мир создал Сатана, и все мы здесь его заложники. Чему может радоваться пленник? Я мечтаю сделаться катаром, получить посвящение, после чего я надену на себя белые одежды чистоты и невинности, заберусь на самую высокую скалу и шагну в пропасть. Человеческая природа слаба, я не уверен, что сумею оставаться чистым долгое время, поэтому я убью себя сразу же, не запятнанным и не успевшим согрешить вновь.
– Мир создан не Сатаной! – не заметив, я начал говорить громче. – Мир создан Творцом всего живого – Богом! Что же касается пленения ангелов, о которых говорит катарское вероучение, то я в своей жизни навидался людей, в которых, похоже, никогда и не горел божественный свет. Если бы вы, господин, побывали там, где бывал я, пожалуй, вы сказали бы, что Сатана научился творить жизнь, ибо в людях, о которых говорю я, нет ничего, что указывало бы на их божественное происхождение.
– Нет! В каждом человеке есть свет божий! – горячо зашептал Раймон. – В каждом, Анри, и даже в тебе!
– Но не лучше ли жить и объяснять другим людям, кто они такие на самом деле? Как можно думать только о себе?
– Будь у меня сила, – Раймон сжал кулаки, – будь у меня сила, словно у апостола, я, наверное, сумел бы помочь людям. Но я слаб, Анри. Например, я вижу, что моя мать, та, которая должна слыть образцом добродетели и христианского смирения, спит со слугами. Моя сестра Аделаида всему учится у матери. Я знаю, что должен возненавидеть мать за это, но не могу. Я хочу стать катаром, уйти в общину. Я решил – значит, мои помыслы должны быть лишь о Боге, но почему-то я постоянно думаю, как там отец, и не учинил ли чего Булдуин. Ведь за ним еще няньки должны ходить.