«Куриная лапка», работали двуручным бурением шпуров. Одни проходчики держали буры, а другие звучно вбивали их в породу. Но в четвёртом более широком проходе, названном Пальцем, работали пневматическими перфораторами. Мария их не видела, но до неё добегали звуки стреляющей механики и шипение газа. Мария надолго здесь не задержалась: в местах бурной деятельной работы больших масс людей чудовищу делать нечего, да и Марии не следует мешать другим работать.
В пятницу Мария зашла в штольню в десять часов утра. Она не стала выбираться вечером, а проходила под землёй до самой ночи. Выбравшись, она вошла без стука в кабинет Екатерины. Она каждый день по окончанию крайней смены заходит к бухгалтеру, чтобы перед уходом свериться с учётной книгой, не остался ли кто в штольне. Мария плюхнулась на стул.
Охотник сняла грязные перчатки и протёрла глаза белыми грубыми пальцами. Затем она положила голову в руки, закрыла лицо ладонями. Оттопырив указательные пальцы, она открыла глаза, отчего её ладони сделались похожими на маску. Сквозь пальцы тяжело пробегал воздух.
– Тяжёлый день? – спросила Екатерина.
– С чего бы вдруг? – дрогнул глухой голос, чёрные глаза охотника впились в женщину. Бухгалтер непроизвольно вжалась в стул. Заметив это, Мария смягчила тон и убрала руки от лица. – Просто успехов никаких. Абсолютно. Логово чудовища я не нашла, приманки не тронуты, так что даже примерное его место сна я определить не могу. Капканы также бесполезны и не тронуты. Что удивительнее всего, я даже случайно не наткнулась на мразь за все свои долгие и одинокие патрули в проходах вплоть до самых отдалённых от ствола штреков. Ещё, кажется, я совсем отвыкла от шахт, мне уже каждый день хотя бы раз да хиреет.
Бухгалтер отвлеклась от Марии на окно. В стекло долбился голубь. Сизая птица, не переставая, била клювиком, и её маленькое округлое тело тряслось.
– Больной, наверное, – сказала Мария.
– Наверное. Просто раньше тут было много голубей. Только сейчас подумала, что давно их не видела.
Дверь открылась, вошёл Саша, уже чистый и с учётной книгой. Как Катерина сверила учётную книгу, так она и простилась с Сашей и Марией.
Ночь укрыла землю иссиня-чёрным беззвёздным небом. Ночь не выла ветром, не шептала снегом, она была нема – только снег хрустел под ногами. С холма, с которого во вторник Мария оглядывала шахту, хорошо просматривался городок, окружённый чёрным и колючим густым лесом. Город спал, лишь белый дым печей полз к небу.
Стоял лютый холод середины ноября. Открытая кожа быстро краснела на морозе, сжималась, будто бы мороз натирал её и тянул колючими зубами в разные стороны. Несмотря на это, Мария стянула одну перчатку, чтобы было удобнее курить. Женщина шла домой, опустив взгляд в ноги.
– Вам бы отдохнуть немного, – сказал Саша, шедший рядом.
– Ничего, я просто немного устала.
– Так и я о том, – Саша усмехнулся тому, что Мария будто бы ответила на вопрос «Всё ли в порядке?», а не на его предложение, – усталость надо иногда снимать.
– Я отдохну, когда убью чудище.
– Но Вы его уже долго выслеживаете, – Мария с силой закусила сигарету. Саша продолжил, – если Вы будете также долго его искать на следующей неделе, у Вас же совсем не будет сил на убийство, когда Вы встретитесь.
– Будут, это не страшно. Эта усталость ещё ничего. Я привыкла жить с усталостью, от испытания к испытанию. Что мне какая-то усталость. Я при истощении и пострашнее врагов побеждала.
– Всё это похоже на подземный обвал, – начал Саша после недолгого молчания, -когда ты часто бываешь там, внизу, со временем перестаешь боятся обвала. По крайней мере, тебе кажется, что перестаешь, потому что раз за разом ты спускаешься под землю и каждый раз возвращаешься оттуда. На самом деле ты просто зарываешь этот страх поглубже в душу, чтобы не мешал. Но он никогда не исчезнет. Ведь в любой день может произойти одна маленькая ошибка или просто случайность, и тогда тебе ничего не остаётся, кроме как принять свою участь, что ты никогда уже не вернёшься на свет.
– Я работала на шахте в детстве, Саша, я знаю, что такое обвал, – прервала Мария.
– Правда? Не ожидал. Так ты, получается, почти в родную среду вернулась!
– Вряд ли. Я только послания разносила да еду. Тогда же ещё не было телефонных аппаратов. Да и я всё равно это было слишком давно, – после секундной заминки, Мария спросила, – почему ты вообще заговорил об обвалах?
– Думаю, по мне заметно, что я не отсюда, не здесь родился. В детстве я жил на юге, рядом с морем. У своих родителей я был единственным ребёнком. Моя мать была ирейкой, а отец – хизерийцем.
– Значит, ты из депортированных?
– Да. Мы жили в городке недалеко от границы с Хизром, которая проходила по Чёрной степи. Несмотря на то, что отец считал себя ирейским человеком – он и дал мне ирейское, а не хизерийское имя – власть не заботили такие тонкости в годы подготовки к войне. В ходе этой подготовки я с отцом и оказался здесь. Поскольку кроме шахты работы здесь и нет особо, а в предвоенные годы железо нужно стране позарез, отец пошёл работать на рудник. Он считал, что тем самым внесёт и свой вклад в победу, после которой мы сможем воссоединится с мамой.
– Её не отправили с вами?
– Нет, она же не хизерийка, – после паузы, Саша продолжил, – в годы войны мы пахали, как проклятые, нормы выработки были совсем невероятными. Шахта начала расширятся, штреков и ходов становилось больше, вновь возобновили работу в правой части, решив копать глубже, чем ранние выработки – вдруг там воды нет. Автоматика в те годы работала, как проклятая. Ни разу после войны я не слышал, чтобы перфораторы гудели и кричали, как в те годы. Несколько раз даже цепь не выдерживала и ломалась, отчего руду приходилось тащить по старинке, в тачках, пока цепь не починят, – Саша остановился и блекло улыбнулся, будто рассказывает хорошую историю не из своей, а из чьей-то чужой жизни, – как думаешь, когда люди работают в такой потогонке, насколько неминуемой становится катастрофа? Тринадцать человек погибло под обвалом в нынешнем Озере. Среди них был отец Аси. Среди них был и мой отец.
– Соболезную.
– Спасибо, но это уже старая история, – Саша повеселел и широко улыбнулся, – жизнь стала попроще. Несильно, но по крайней мере потогонка исчезла. Жаль, что война кончилась ничем. Немного несправедливо это – кончать ничем войну, которая унесла столько народу. Но это лучше, чем если бы она ещё затянулась, – улыбка шахтёра стала сдержаннее, мягче, – мой отец умер от того, что не мог предотвратить, на работе, от которой не мог отказаться, в потогонном труде, в котором