Читать интересную книгу Медвежьи углы - Павел Журавель

— А пусть не выступает! — победно вторит Конский.

— Ага! А за что он на тебя кричал? А?

Конский заозирался.

— Ну! Я жду!

У Конского краснеют уши.

— Может, мне сына позвать, чтобы ты при нем все сказал.

Удар действует. Конский закрывает глаза и шепчет.

— Танчики рисовал.

Жена немеет и голову вытягивает, стараясь понять.

— Ну-у-у-у, войнушка, понимаешь. Курскую дугу рисовал. Наши танчики против фашистских.

Конский с тупой тоской наблюдал, как жена, милая жена, с косой, как у Ирины Константиновны, превращается в обеих Ларисок.

Скорее бы все кончилось, — томился Конский. И все кончилось.

С сумкой через плечо он беззаботно катится к маме.

«У-х-х-х, все кончилось, — думает он. — Прогнали меня Лариски. Да и фиг с ними, маме чего-нибудь совру.

В сумке коллекция значков и календариков (сын успел вынести). Сейчас к маме, поесть и в лес клопов-солдатиков собирать. Круто было бы жужелицу найти. Жаль, мало их сейчас. Главное — спички взять и в кеды переодеться», — сосредоточенно бормочет Конский.

Впереди месяц каникул. Или больше.

Коллеги

По улице, кроме нас двоих, меня и мужика, что шел чуть впереди, народу было достаточно. Все деловито сновали в разгар рабочего дня, перебегая из одного помещения в другое, глаза у всех были вытаращенные, лица целеустремленные и слегка онемевшие. Мы же, я и мужик чуть впереди, были другие и шли иначе. Он крупный, лысый с двумя огромными баулами со сломанными молниями (в таких в начале 90-х тряпье в Польшу возили), брел рассеяно и неторопливо, немного боком, и я так же, только не боком, а покачиваясь. Потом из баула выпал плюшевый комок, я поднял и окликнул лысого, он кивнул и побрел назад, а я ему навстречу с комком. У него, пока он ко мне брел, еще один комок выпал, но уже большой, а вокруг луж полно, я ему глаза расширил и снова кивнул, он понял и в ответ тоже расширил, голову в шею вжал, развернулся и за большим бросился (он в лужу упал).

Тут я подоспел, протянул ему то, что было у меня. Он взял у меня из рук комок, улыбнулся, кивнул и сделал небольшой книксен.

Я ему тоже улыбнулся и двинулся дальше и вдруг вслед услышал:

— Спасибо! Ушей у меня очень мало, лап много, но их все равно жалко. Надо упаковать мою одежду плотнее.

— Ого! Одежду? — спросил я.

Мы некуда не торопились, и пошли рядом.

— Ну, не одежду, а реквизит, я из цирка, — говорил дядя и топтался.

— В этой сумке бурый и гималайский медведи, а в этой полторы львицы и леопард, — кивал лысый пальцем.

Я посмотрел оторопело. Он это увидел, и продолжил объяснять.

— Я по цирковому ведомству, в цирковом училище преподаю, — плавно он это проговорил, со вкусом и достоинством.

— Веду практикум по дрессуре с крупными хищными животными.

— Бывает же такое! — сказал я.

— Штучная профессия! Штучная! Таких человеков, как я, по пальцам одной руки считать можно, не то, что этих! — указал головой в сторону снующих вокруг нас людей.

— Очень ответственное дело — дрессура, — завелся он, — Будущего дрессировщика надо, во-первых, не испугать, во-вторых, не обнадёживать излишне, мол, вот ты на меня строго посмотри, а я лапки подыму, и в-третьих, не пришибить, так как козлов в нашем деле, как и везде, достаточно. Кстати, это ж ответственность большая, так как мне решать, пускать студента на сцену или не пускать с животными дикими работать.

У меня много известных учеников. Очень известны братья Пахучие, например, которые тиграм всякие штуки засовывают в рот и на львах катаются. Вы их точно знаете. Сколько я их на себе носил, сколько рычал на них, чтобы людей из них сделать. Вона теперь как выступают! Даже на мусорных баках из афиш вываливаются. Больших мастеров делаем.

В советские времена к нам, хищникам, серьёзнее относились. Отдельно и специально клетку со мной в училище цирковая машина привозила еще с вечера. Я уже в ней сижу, и, как вы изволили выразиться, в одежде. И даже вечерний корм в шкуре принимаю, чтобы весь следующий день студентов тренировать… Все по-настоящему! Не как у этих, — опять бросил он в ряды офисменов. — А среди них дураков!!!!!!!!! Мне и ребра стеком ломали, был там такой садист. На занятии еще люди были, пришлось со сломанными ребрами работать!

— А что с этим потом было? Который вас по ребрам? Его выгнали? — спрашиваю.

— Сам ушел. Сначала на больничный, а после совсем. Устал, понимаешь лицо лечить. И ребра (дядька поднял палец и заулыбался).

— И зубы мне лечить приходилось, — грустил он. — А они у меня хорошие были, белозубые.

Мне себя афишировать нельзя, меня как бы совсем нет. Вот я того садюгу подстерг и морду ему набил, чтобы он более зверей не мучил, чтобы понял: сегодня ты котенка подверг истязаниям, а завтра папа кот из тебя весь дух вышибет. Животные, несмотря на зубы, когти и вес, очень беззащитные, от злодеев нужно избавляться.

Вот я, как Зорро, и бегаю. Если разоблачат — конец карьере. Это самая большая неприятность для меня. Это на утреннике актер в плюшевой шкуре перед детьми попрыгал, гонорар взял, и в буфет — радоваться. А я — человек тайна. Прихожу за зарплатой в училище, все смотрят и не понимают, кто я. Ведомость перечитывают, паспорт пересматривают — не понимают. Знает обо мне только один человек в училище. Кто? Тоже тайна! Хотя, чего таить, и у меня прокол по части разоблачения был.

— А что было? — наконец и я подаю голос.

— Тут всё одно к одному было, — начал он издалека. — Страна развалилась, а с ней и цирковая школа. В 90-е это было, всё валилось, никакой заинтересованности ни в чем. Перестали меня из цирка на машине возить. Никулин покойный говорил мне: прости меня, но не можем мы сейчас технику гонять, трудно нам, бензина нет, машин мало осталось. Умоляю, говорит, давай сам! Потерпи! Я сразу понял — амба! Так быть не должно. Но Юре улыбнулся и сказал, что ладно, потерпим если надо. Месяц все было нормально, и вот как-то прихожу в сарайчик (на заднем дворе училища сарайчик был, его специально для меня построили, у меня там все, что нужно было). Начал раздеваться, зарядочку небольшую сделал, чтобы в шкуре было удобнее. Порычал тихонечко для порядку. Вдруг чувствую — кто-то на меня смотрит (мы, хищники, очень чувствительные: на запах, на интуицию и на это вот, когда смотрят), презрительно так смотрит, чувствую. Я за сумки с реквизитом прыг, а там, понимаете, развалились два студента и студентка с клоунского отделения. Лежат, портвейн хлещут и на меня смотрят. Я не обиделся, что с них взять, молодость. Думал, уже объясниться, а тут смотрю — а они сумки распаковали, на шкуре медведя устроились, а девица, гада, еще себе мой хвостик тигриный на попу привесила. А пацаны под спины головы мои положили (медвежью и ягуарью), чтобы валяться удобней было. Я плакал. Унизили они меня, дело жизни и всю мою уникальную траекторию жизни. Поэтому я молча шкуру льва (они ее не тронули) надел и на них бросился: лапами их царапал, зубами кусал, думал, загрызу. Они еле вырвались, да и то, потому что я опомнился. Но все они потом с рваными ранами в больницу попали, а пацаны еще в реабилитационный центр в нервном состоянии. А клоунесса нет, женщины они вообще психически здоровей. Студенты утверждали, что их цирковой оборотень покусал. Родители требовали батюшку позвать и окропить помещение, жалобы писали на училище. Если бы не Юра Никулин и не его авторитет, не знаю, что бы было. Но то, что на меня бюджет нужно выделять, это он запомнил.

— М-да! — это я ему.

— Знаете, продолжил он, — пока вам о работе своей рассказывал, догадался: что те дураки, что меня обнаружили, были испытанием, необходимым испытанием. Я и ученикам своим теперь такое устраивать буду. Дураков с портвейном хватает, а вот силу свою душевную и годность делу знать полезно.

— А вот хотите ко мне в ученики? — вдруг обратился он ко мне. — Вот вы чем интересным занимаетесь?

— Да так, ни чем особенным, — говорю.

— Давайте к нам. В цирковое училище. Любопытство гарантирую!

— Да я, знаете, не агрессивен.

— И прекрасно! В хищнике миролюбие очень ценно. Вот у вас дети есть?

— Есть, — настороженно отвечаю.

— Гордиться вами будут! А жена есть?

— И жена само собой.

— И еще будет! У хищников их обычно много. Вот у меня их пять или больше и все прекрасно. А главное — целостность и спокойствие обретете. Человек ведь явление штучное, а при таком деле вы это обязательное поймете. Вы же не эти домашние животные, что бегают от будке к будке целый день, — опять бросил он в толпы спешащих окружающих. Вы педагог, и царь зверей и человек-тайна. Подумайте! И грива у вас, и борода и ходите не как они. Вы другой! — громыхал мне он.

— Нет, я занят — строго глядя в глаза сказал ему я.

— Ага-ага, я вас понял — у вас что-то другое, но то же самое, — медленно произнес он, пристально глядя на меня.