Происходит процесс «сжатия» времени и пространства, связанный с возможностью мгновенной передачи информации, который осмысливался как условие формирования взаимодействий принципиально нового типа еще М. Хайдеггером (в этом качестве последнего упоминает Дж. Урри, описывающий формирующиеся системы мобильностей[90]). «Особые Другие не просто “там”, они там или могут быть там, но в основном через посредство того, что я называю виртуальной природой, арсенал виртуальных объектов, распределенный по относительно отдаленным сетям»[91]. «Осетевленный» порядок не в меньшей степени, чем традиционный, создает взаимные зависимости: индивиды подчинены не только «соседским» транспарантным отношениям в сетевом пространстве, но и технике, которая по идее должна была освободить индивида и служить ему. В то же время сетевой пространственно-временной континуум формирует фреймы-ограничители межличностных взаимодействий, создавая детерминацию релевантного типа – сетевую социальную организацию.
Появляющийся на индивидуальном уровне сетевой порядок воплощается в «межличностной коннективности»[92], при которой индивиды уже не нуждаются в заданных извне фреймах для осуществления взаимодействия, но способны сами их формировать. По сути, он противоположен зиммелевским безличностным, но высокоорганизованным структурам и формирует «паттерн сетевого индивидуализма»[93]: многообразные и созданные самим индивидом, с гордостью хранящим свою автономию, социальные связи перемещаются в сеть, становясь источником «одиночества в толпе».
Сетевой социальный порядок внутренне противоречив: с одной стороны, он позволяет существовать «маленьким мирам коммуникативного присутствия»[94], которые заменяют современному городскому жителю межличностное взаимодействие лицом к лицу, почти исключенное урбанистическим ритмом жизни индивидуализированного общества. С другой – выступает основой более масштабной групповой интеграции – «умной толпы»[95], обладающей высоким уровнем мобильности и пока еще непредсказуемым (иногда пугающим) потенциалом. «Коллективный разум», изначально создавший сеть как пространство свободной коммуникации («архитекторы Интернета пришли к “сквозному” принципу, позволяющему самим изобретателям, а не контролерам Сети решать, что им строить, исходя из возможностей Интернета»[96]), теперь преодолел пространство в буквальном смысле – перестал нуждаться в кабеле и близлежащем источнике энергии. Ему по силам сформировать общественное мнение, заставить собраться в одном месте тысячи незнакомых друг с другом людей, создать или уничтожить репутацию – и сделать все это быстрее и эффективнее самого мощного устройства предшествующего поколения. «Репутация – как раз та точка, где смыкаются технология и кооперация… Наиболее мощный преобразующий потенциал соединения человеческих общественных склонностей с действительностью информационных технологий заключается в открывающейся возможности делать новое сообща, сотрудничать в невиданных прежде масштабах и невиданным прежде образом. Сдерживающие рост человеческих общественных начинаний обстоятельства неизменно преодолевались умением сотрудничать во все более широких масштабах»[97]. Принципиальной основой такого сотрудничества остается технология – все ширящееся распространение мобильных устройств, меняющих характер общения и, соответственно, способов организации социального пространства. Симбиотическое слияние техники и «слишком человеческого» несет собственные противоречия и проблемы, но оно, будучи, скорее всего, неизбежным и ближайшим будущим, составляет социальную организацию, радикально противостоящую вертикальному типу социального порядка.
Местность, где я нахожусь, есть рай, / ибо рай – это место бессилья. Ибо / это одна из таких планет, / где перспективы нет
Преобладающим типом социального порядка в современной России остается традиционная вертикальная организация. Происходит это не только в силу присущей российской реальности противоречивости, но и как результат амбивалентности, характерной для самого сетевого порядка. В каждом из рассмотренных выше сфер социальной организации и феноменов (в Интернете, в специфическом взаимодействии, реализуемом современными корпорациями, в формирующемся креативном классе и сетевых межличностных коммуникациях), где сетевой порядок наиболее развит, усматриваются и порождаемые им возможности негативного влияния на различные аспекты общественной жизни. Следовательно, его безусловная апологетика – или, по крайней мере, тезис о необходимости его принятия как «идеальной» модели общественного развития – сомнительна как с точки зрения теории, так и социальной практики.
Специфика российской версии сетевого социального порядка состоит, помимо вышеперечисленного, в поверхностности последнего – слабой связи с базовыми структурами социальной организации предшествующего – модерного типа. С одной стороны, очевидна неукорененность в России присущих западным обществам ценностных установок, делающих европейцев «модерными» и «более приспособленными» к сетевым трансформациям. С другой – сетевая организация изначально базировалась на различных формах самоорганизации индивидов – гражданском обществе, понимаемом максимально широко. В таких условиях сетевой порядок был изначальным условием существования традиционной вертикальной власти в качестве ее альтернативы и способа осуществления общественного контроля над ней. В идеальной модели (вряд ли реализованной где бы то ни было) такое соотношение сетевого порядка и вертикальной власти делает последнюю ориентированной на осуществление потребностей конкретных граждан, воля которых базируется на коллективном разуме, получающем в сетевом порядке модус непосредственного существования (в отличие от гражданского общества в его классическом виде – вне определенных организационных структур).
Прочность российской вертикали (если рассматривать наличие сетевого порядка не только как ее альтернативу, но и как условную отправную точку «борьбы» против нее, начало конца директивно организованной власти) подтверждается и известной формальностью российской разновидности сетевого порядка. В каждом из отмеченных случаев сетевой порядок был порожден не столько внутренними потребностями в социальных изменениях, сколько принятием технических новинок, становившихся источником трансформации организационных либо межличностных взаимодействий. Технократическая идея хороша универсальностью, логической непротиворечивостью и идеологической чистотой: развитие технологий неизбежно, следовательно, и связанные с ней социальные изменения носят закономерный и предсказуемый (по крайней мере, ожидаемый) характер. Проблематична ее реализация, в ходе которой до сего момента всегда проявлялась «темная сторона» технологического совершенствования: от экологических проблем до адекватности порождаемых социальных феноменов заданным в той же западной технократической парадигме критериям цивилизации. Сетевой порядок в России выглядит столь же формальным, как формально ее нынешнее социальное обличье соответствует самим этим критериям.
В этом контексте возможна также постановка вопроса о том, какой же из данных порядков «навязанный», а какой «естественный», ответ на который зависит, по-видимому, от политически-идеологических пристрастий высказывающегося, его внутренней установки на сетевой или традиционный порядок. По сути дела, речь здесь может идти о новой интерпретации старого спора «западников-либералов» и «славянофилов-консерваторов», при котором первые в нынешних условиях превращаются в «постмодернистов», а вторые получают ярлык «традиционалистов». Шансы «постмодернистов» в России меньше, поскольку постмодернизм как совокупность теорий, описывающих состояние общества «после модерна», получил на отечественной почве абсолютно незаслуженную репутацию «аморального»: идея отсутствия абсолютных ценностей и нравственных ориентиров трактуется не как апология плюрализма, расширяющего диапазон принятия Другого[98] и свободу автономного индивида, порождающего многообразие значений и смыслов[99], а как теоретическая основа реализуемой в повседневной практике и политической риторике безнравственности[100].
Сколь бы странными ни выглядели подобные рассуждения, смещающие акценты теоретической рефлексии, они подтверждают силу российской вертикали и ее влияние в интеллектуальной среде. Если формулировать причины устойчивости традиционной вертикали в привычных терминах, то следует говорить о ее адекватности внутренне противоречивой (согласимся с Тощенко) ценностно-нормативной базе российского общества. Хотя и в этом случае России вряд ли удастся избежать вышеописанных (и выглядящих как универсальные) тенденций.