— А это тебе кто — пеньки с ушами? — Верблюд кивнул на двух бугаев.
— Мы и есть понятые, — хором рявкнули бугаи. Верблюд вскрыл ключом входную дверь и скомандовал:
— Вперед. Первый Завехрищев, второй Петров.
Когда они попали в раздевалку, у Вадима отлегло от сердца — вместо трупов на полу имелись меловые контуры с надписями внутри: Велибеков, Селиванов, Чеплашкин.
Верблюд подошел к Петрову и отключил висевшую у него на поясе рацию, после чего один из «понятых» крепко взял Вадима под локоток и увел через душевую во вторую раздевалку — с нательным бельем, штанами, халатами и чепчиками в шкафах, — где посадил его на деревянную скамейку, а сам встал поодаль, сверля недобрым взглядом.
Время тянулось медленно, вокруг стояла мертвая тишина, но она была обманчива, эта тишина. Вадим знал это и сидел как на иголках. Не прошло и минуты, как что-то там, в недрах бункера, брякнуло, заставив «понятого» вздрогнуть. Вновь, как тогда ночью, что-то тяжело шевельнулось, стальной пол задрожал мелкой дрожью, но теперь почему-то было не страшно.
«Понятой» схватил Вадима под локоток и устремился в душевую. Он, кажется, кричал, однако за общим шумом и грохотом (сзади падали металлические шкафы) его не было слышно, Вадим видел лишь в глубине шлема его побагровевшее лицо и шлепающие губы. Пол ходил ходуном, и невозможно было устоять на ногах, потому что ноги были явно не те — слабые, квелые, черт бы побрал эту лучевую болезнь.
Они проскочили пустую раздевалку, потом сушилку, потом камеру дезактивации и, хватая ртом воздух, выметнулись наружу. Четверка Хмурого их значительно опередила, будучи уже на полпути к БТРу, причем впереди всех, судя по росту, мчался Завехрищев. БТР стоял под всеми парами, водитель нетерпеливо подгазовывал, отравляя воздух сизыми вонючими выхлопами.
Но вот чудо — земля под ногами уже не дрожала и не била подлым образом по пяткам, снаружи все было спокойно, чинно, ничего не шаталось и не гремело, ничто неведомое не лезло из стального зева бункера и не гналось за ними, то есть получилось, что это неведомое было опасно только в бункере. Вместо того чтобы бежать сломя голову к БТРу, следовало остановиться и спокойно подумать: какого ляда я куда-то бегу, вот и водителя перепугал до смерти, он-то, бедный, как увидел несущихся к нему во весь опор людей, сразу понял: пора сматываться.
Вадим остановился. «Понятой», державший его мертвой хваткой, тоже вынужден был остановиться. Вадим увидел, что тот страшно перепуган, однако же отпускать его не намерен. Вон как челюсть-то выпятил. Ахнуть бы в эту челюсть, чтоб не цеплялся, чтобы понял, что он здесь ноль, подножный корм, червяк скользкий и пакостный.
* * *
Мысль эта пришла совершенно неожиданно, еще мгновение назад Вадим не имел ничего против «понятого». Дался ему этот тупой бугай, этот цепной пес, выслуживающийся перед начальством! Он честно и ревностно выполняет свой служебный долг, и ему же лучше, что Всевышний не наградил его большим разумом, потому что тогда бы он стал думать, тогда бы он не был таким ревностным. Что там говорить — вот стоит, лупит глазами и не знает, что делать дальше, поскольку сам он хоть и бугай, а Вадим все равно выше и шире, и поэтому он, бугай, наверное, все больше и больше склоняется к мысли, что ну-ка его, этого Вадима, к лешему и что пора делать ноги.
Трое в белых скафандрах нырнули в БТР, а один, оставшись снаружи, начал призывно махать рукой. «Понятой» наконец-то отпустил Вадима и бросился к БТРу, делая гигантские «лунные» шаги.
«Вот так на выпрыге его и срезать, — подумал Вадим. — Влет. А потом сделать трясину вокруг механизма и медленно утопить вместе с людишками. Чтоб они орали и обделались со страху. После этого трясину убрать, дорогу восстановить. Как будто ничего и не было».
Мысли эти были явно чужие, навязанные, и принадлежали весьма кровожадному существу.
Воздух помутнел, заискрился, и вокруг Вадима возникло множество призрачных существ, поначалу едва различимых и потому нестрашных, а затем, по мере их физического уплотнения, делающихся все более и более омерзительными. Самыми безобидными казались маленькие широколицые ушастые старички, однако рот они разевали так широко, что туда могла пролезть корова, и глаз у них было не два, а четыре, и волосы на голове шевелились, как живые. Были здесь также молодые девицы трупного цвета с деформированными физиономиями и непомерно длинными, волочащимися по земле руками, были старухи, у которых все перепутано, как на картинах Пикассо, нос на месте рта, глаза на месте ушей, ухо на месте носа. Но эти хоть чем-то напоминали людей, другие же вообще смахивали на козлов, ослов, свиней и крокодилов. Только у этих ослов и крокодилов, донельзя заросших шерстью, был совершенно необузданный нрав, серые, похожие на напильники клыки, обильно торчащие из пасти, и маленькие злобные глазки, в которых, казалось, горел сам ад. Были еще какие-то вертлявые существа, то и дело менявшие обличья, были похожие на огромных ободранных лягушек создания, без умолку болтавшие и хихикавшие, была тьма других тварей, безглазых, безухих, круглых, квадратных, вытянутых, скрученных, с вывалившимися внутренностями, с висящими на жилочках глазами, похожих на бублики, чихающих, сопящих, взрыкивающих, взлаивающих, издающих непотребные звуки, и прочее, и прочее, а чуть поодаль от бункера из земли выглядывал огромный каменный червь, черный и лоснящийся от жирной, пропитанной влагой почвы, и глухо, тревожно ухал.
Затем все вокруг подернулось пеленой, и Вадим почувствовал вдруг, что куда-то стремительно и беззвучно летит. Он видел внизу мелькание лесов, дорог, полей, маленьких и больших деревень. Вот возник, долго мчался назад и наконец остался позади большой город, совершенно незнакомый сверху, поскольку Вадим пересекал его по диагонали, поперек главных улиц, однако по городскому парку с фонтаном, центральной площади и церкви с голубыми куполами он узнал этот город. Сюда они ходили в увольнение.
Вадим не чувствовал своего тела, да и не было, оказывается, никакого тела, ничего он не увидел, ни рук, ни ног, ни этого неуклюжего скафандра. Потом он понял, что может видеть не только то, что внизу, а и все, что его окружает, все сразу, надо только расслабиться, не зацикливаться на чем-то одном.
«Это что же, я помер? — подумал он. — С чего бы это вдруг?»
Не было никаких причин, из-за которых можно было бы умереть: ни кирпича сверху, ни пули сбоку, ни ядовитого жала снизу. Были, правда, эти призрачные твари, но был в свое время и призрачный Грабов, и ничего, не помер ведь тогда. Нет, на самом деле — не было ни удара, ни укола.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});