Лиза была глубоко оскорблена. Она поняла, что жила не исключительно для других, но и для самой себя. Тяжела была мысль, что для Вани так рано открывается разврат, вся грязная сторона жизни. — «Но, может и к лучшему, — думала она, — его не поразит за то эта грязь, когда он самостоятельно выступит на борьбу». — Но главным образом она страдала за себя.
— Умереть не дадут, не дадут в могилу лечь, — с горечью шептала Лиза, чувствуя, какими быстрыми шагами шла к ней.
Во второй раз доктор сказал, что лечиться уже поздно, — болезнь так застарела, что надежды на искоренение ее почти не было. Лиза благодарила за откровенность и с странным тоскливым чувством вернулась домой. Грудь болела сильнее, кашель покоя не давал и, несмотря на частые посещения доктора, никакого улучшения не было. Странное, сосредоточенное состояние никогда теперь не оставляло ее. Подводились всеобщие итоги. И между тем исчезала эта страстная, жгучая жажда жизни, которая еще так недавно звала Лизу в свой мучительный водоворот. Даже казалось минутами, что и в покое может быть счастье. Она закрывала глаза, воображая могильную тишину, и то забвение, которое так пугало ее прежде, становилось теперь даже отрадным. — «Видно жизнь устала, тело на покой просится», с горькой улыбкой думала она, вспоминая свои 24 года. Но иногда вдруг воскресали с прежнею силой все желания; хотелось опять жить и бороться без конца. Тревожная мысль не могла заснуть так быстро и все билось в борьбе. Лизе казалось иногда, точно какие-то струны рвались в ее сердце, и каждая, прежде чем лопнуть, издавала тяжелый, усиленный, болезненный звук. Это была ожесточенная борьба жизни и смерти. Лиза с мучительным чувством прислушивалась, как рвались эти струны. В таком состоянии прошли две недели. С Ваней она почти не видалась: слабость становилась так велика, что приходилось сидеть дома. Он иногда забегал осведомиться об ее здоровье и с тяжелым чувством выходил через минуту, боясь ее расстроить. Эти короткие посещения происходили в тайне от Василья.
Раз как-то, накануне праздника, Ванька совсем уже в сумерки зашел к ней. Лиза полулежала на кресле, глаза были закрыты, волосы распустились и длинными прядями сбегали на грудь. При трепетном свете сумерек бледность ее казалась поразительной. Ваня остановился у двери и с невыносимою болью смотрел на нее; у самого что-то ныло в груди, что-то тоскливо билось. «Спит», — подумал он и хотел осторожно выйти.
— Это ты, Ваня? — раздался ее слабый голос. — Здравствуй, милый; сядь сюда. Я не спала… Спасибо, что не забываешь.
Ваня тихо подошел и сел на маленькую скамеечку, стоявшую возле кресла.
Лиза замолчала. Было что-то мучительное и в этой тишине, и в слабом, мерцавшем освещении умиравшего дня.
— Лампу не засветить ли? — решился спросить он, но она только молча покачала головой.
Казалось, нужно было говорить или без конца много, или молчать, и она молчала, смотря рассеянно на загоравшиеся звезды, в селе собака залаяла, издалека неслась песня возвращавшихся с поля косарей. Все было тихо. Последние звуки колокола, возвещавшие о конце всенощной, радостно раздались в вечернем воздухе и стихли. Народ уже давно разошелся, а мысль, которая явилась следствием благовеста, продолжала работать, то уничтожаясь, то возникая снова.
— Здесь же и меня отпевать будут; пронесется печальный звук с колокольни и далеко улетит, только ни в чьем сердце не отзовется. Тоже народ придет, но никто не пожалеет, разве один Ваня… А ведь тихо, хорошо будет лежать; кругом запах ладана, свечи горят, молитвы тянутся длинною вереницей, ни в ком не возбуждая мыслей… В первый и последний раз люди заметят и затем забудут навсегда… Всякий в лицо заглянет… Отчего это смерть возбуждает такое внимание и любопытство живых? Своею тайной?… А тайна в чем?…
Мысли Лизы спутались. Наплыв их был так велик, что одна сменяла другую, не дав ей закончиться. Картины прошлого воскресали с новою силой, точно начали приближаться какие-то далекие звуки. Мысли, свои и чужие, вдруг воскреснувшие лица и события нахлынули толпой, смешиваясь в одно неразрывное целое. Казалось, в каждом темном углу ее комнатки стояли призраки минувшего, то исчезая, то появляясь вновь. Но, несмотря на страшный прилив воспоминаний и дум, Лиза уже не чувствовала того мучительного томленья, которое прежде становилось до невозможности болезненным. Как будто какой-то важный вопрос был уже окончательно решен и вдруг перестал ее тяготить. Остались те же мысли, но уже примиренные и успокоенные.
«Может покой смерти», — думала Лиза, но не вздрагивала и не бледнела теперь при этом решении. Будущего уже не было для нее, это она мучительно сознавала; оставалось примирение с прошлым. Да ведь и с ним давно уже все было покончено; только сама она была связующим звеном; скоро должно было порваться и оно. И мысль примиряла прошедшее, настоящее и в безмолвии склонялась перед будущим. Но одно горькое сознание не могло стихнуть. Все-таки ей ничего не удалось. Она прошла в жизни совершенно незамеченной, ненужной; так и умрет. Останется одна могила, даже без креста, без подписи, всем чужая, а какие силы ощущались в груди, когда родилось желание страдать и бороться. «Куда пропали? — с горечью думает теперь Лиза. — Все истлело, уничтожилось. Затем явились эти стремления, бесплодные и никому ненужные… Зачем жила?… Лишняя, лишняя!» — шептала она и склонялась под тяжестью своей думы.
Ваня сидел возле нее и только теперь понял, что ей плохо. «Неужели помрет? — мелькнуло вдруг у него в голове. — А такие ведь не живут… Она святая будет, — какие за ней грехи? Только одинокой к небу пойдет… Господи, возьми и меня в себе!» — вдруг подумалось ему. Он не спускал глаз с нее. Она сидела все с тем же скорбным выражением.
У иконы слабо мерцала лампадка. На небе звезды разгорались, месяц выплывал из-за леса, кое-где на Волге мелькали сторожевые огни.
Лиза вдруг вздрогнула и очнулась. Ей показалось, что в одном углу стояла та самая страшная фигура, о которой так много в последнее время она думала. Страшная, в белом покрывале, с блестящею косой, смотрела она, и какая-то отвратительная улыбка раздвигала челюсти ее безобразного черепа. Сумрак окутывал ее члены и все ближе, казалось, подходила она.
«Господи, уже видения начинаются, — думала через минуту Лиза. — Неужели же так скоро конец?…»
— Ваня, зажги лампу, мне что-то нехорошо, страшно, — проговорила она.
Ванька проворно вскочил и принялся дрожащими руками зажигать лампу. Тусклый свет ее наполнил всю комнату, мгновенно небо потемнело, побледнели звезды. Лиза заметила это. Она за всем стала наблюдать с каким-то болезненным вниманием.
— Милый, — прошептала она, обняв Ваню, — если я что сделала в своей жизни, так только Валю приласкала. Живи, живи! — Она опять смолкла. — Почитай что-нибудь, — тихо сказала она, чтобы прервать томительное молчание, которое вдруг испугало ее, — все равно, что попадется…
Он подошел к книжной полке и взял книгу, которую уже прежде читал. Это была священная история, ветхий завет. Лиза взяла ее и, раскрыв, где попалось, подала Ване.
Открылась история о Содоме и Гоморре. Мерно, отчетливо начал читать Ванька. Лиза почти не слыхала его, — она опять впадала в прежнее состояние. Часы на церковной колокольне пробили 10, и этот звук возобновил прерванные мысли. Опять представилась церковь, и по средине в гробу Лиза, уже равнодушная ко всему. «Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоея», — с поражающей ясностью доносится до нее. — «Слава Отцу и Сыну и Св. Духу» — поют на клиросе. «Значит, действительно жизнь тяжелый подвиг, если славят Бога в благодарность за уничтожение ее… Нет, а все-таки жизнь хороша, хороша своим мучением… О, если бы жить!» — вырвался вздох.
А Ваня внятно, с расстановкой читает.
— «Неужели ты погубишь праведного с нечестивыми, — сказал Авраам Господу. — Может быть есть в этом городе 50 праведников».
Мысли Лизы неслись дальше.
«В этой страстной привязанности к жизни, часто проклинаемой, и заключается коренной природный консерватизм людей. Ведь в будущем нет страдания, а мир все живет своей жалкой, но обожаемой жизнью. Смерть — полный переворот, оттого она и страшна, как все новое». Мысль вдруг оборвалась и снова перелетела в прошлому.
Опять старый барский дом вставал в ее воспоминаниях. Большая зала, по средине глазетовый гроб и в нем — мать. Эта картина особенно часто стала рисоваться в последнее время перед Лизою. «Она наслаждалась, я мучилась, а результат один и тот же» — думает она о матери. В углу, утирая слезы, припомнилась старушка-няня. — «За всех не перемучаешься» — точно доносятся ее слова. — Да, в них была глубокая истина. Никого не сделать счастливым и за всех томиться…
«Где-то теперь она?… Ни одного письма еще здесь от нее не получила… Милая, добрая, спасибо тебе, — ты много радости дала твоей несчастной барышне. Хотела ведь приехать во мне, но будет уже поздно, — мучительно подумалось Лизе. — Поплачет обо мне, сходит на кладбище, молитву прошепчет, — ту молитву, которая так горячо несется из груди народа?. Она и Ваня… разве мало двух любящих?… Она Ваню к себе возьмет… Все будет хорошо. Старушка воспитает его…»