ни в средневековую пору брожения умов и сожжения Яна Гуса, ни при муд-
рой Марии-Терезии, современнице Екатерины II, открывшей век чешского
просвещения. Мало что изменилось и в позднейшие годы, когда чешскими
умами владели писатели, философы, духовенство, деятели культуры. Врож-
денная толерантность, мягкий склад характера, страх потерять лицо обере-
гали чехов от экстремизма, они старались ладить с разными людьми. В Рос-
сии уважали их образованность, прагматичность, мягкий нрав и ироничный
ум. Лев Толстой к своим идейным предшественникам относил Петра Хель-
чицкого (ХV в.), страстного проповедника непротивления злу насилием.
Первой чешской книгой, которую я прочитал студентом, был «Репор-
таж с петлей на шее» Юлиуса Фучика, тогда только изданный у нас под
названием «Слово перед казнью». Книга ошеломила меня. Потом, читая фу-
чиковские очерки о Советском Союзе, я искал героев его книг, переписывал-
ся, встречался с ними, а однажды с молодой дерзостью, не зная адреса, напи-
сал в Прагу Густе Фучиковой. Письмо дошло! Судьба Фучика стала одним из
моих самых сильных переживаний. Со студенческими агитбригадами мы ез-
дили по заводам, по полевым станам; друзья читали стихи, пели, танцевали,
а я рассказывал о своем герое. Наверное, слишком возбужденно; многие ду-
мали, что я говорю о родственнике.
Я увижу Густу Фучикову в Праге много лет спустя, уже как собственный
корреспондент «Известий» по Восточной Сибири. Впечатления будут слож-
ны; на них потом наслоятся свидетельства людей, встречавших Густу в 1968
году; вместе с противниками Пражской весны, сторонниками ввода войск,
она будет искать пристанище под крышей советского посольства, когда там
будут создавать «рабоче-крестьянское правительство», но об этом в свое
время.
А первыми «живыми» чехами для меня были Иржи Ганзелка и Миро-
слав Зикмунд. Путешественники обогнули полмира перед тем, как перепра-
вить из Японии во Владивосток на морском пароме две «Татры-805» и
начать странствие по Советскому Союзу. В те дни в Москве главный редак-
тор «Известий» Алексей Иванович Аджубей не без ревности говорил на ле-
тучке сотрудникам: «Ну, держитесь! Чехи вкатят нам такой арбуз!» Для
большинства из нас заграница оставалась недосягаемой галактикой, увидеть
саванны и джунгли было невообразимо, а эти двое молодых, тоже из мира
социализма, прорвались через «железный занавес»; в закрытом, зашоренном
СССР они стали идолами советских журналистов. Аджубей знал: два неуго-
монных чеха с их общительностью, аналитическим умом, тягой к труднодо-
ступным местам приоткроют нашу страну не только миру, но и нам самим.
Не пройдет и пяти лет, как на крутом повороте истории, с нарастанием
реформистского движения в Чехословакии писатели-путешественники Ир-
жи Ганзелка и Мирослав Зикмунд вместе с Людвиком Вацуликом, Эдуардом
Гольдштюккером, Яном Прохазкой, Иржи Пеликаном, другими деятелями
чехословацкой культуры станут на родине властителями умов. Унаследовав
глубину Карела Чапека, неожиданность Франца Кафки, улыбку Ярослава Га-
шека, эта плеяда интеллектуалов будет бродильным началом Пражской вес-
ны и привлечет к ней внимание мира. Никто из них не был радикалом, не
впадал в крайности, не помышлял навязывать свой образ мысли другим, но с
терпеливостью и упорством они добивались равного со всеми народами
права жить по своему разумению.
Пишу об Иржи Ганзелке и Мирославе Зикмунде не потому, что отвожу
им в событиях особое место, а по соображениям субъективного свойства.
Просто я знал их лучше других пражских писателей-реформаторов, встречал
их в разных обстоятельствах, прошел по их следам в Африке, Южной Амери-
ке, Австралии. Их история и судьбы, я надеюсь, дадут представление о том,
что это за люди, как воспринимали русский народ, революцию, социализм, и
что должно было произойти, чтобы Кремль отнес их к своим врагам.
Ганзелку и Зикмунда я увидел весной 1964 года в Иркутске. Власти за-
претили местным журналистам тревожить гостей, страшно занятых и уста-
лых, и я бы не стал искать знакомства со знаменитостями, когда бы в
корпункт «Известий» не позвонили из московской редакции: в первомай-
ский номер ждут беседу, как путешественники встречали этот праздник в
других странах. Затея была практически невыполнима; гостей разместили в
отдельной резиденции, усиленно охраняемой. Я упрашиваю приятеля из об-
кома партии взять меня с собой под видом электромонтера. Подхожу к воро-
там в поношенной куртке, через плечо сумка, будто с инструментами. При
виде моего приятеля милиционеры берут под козырек, мы проходим в ве-
стибюль, поднимаемся по широкой лестнице и стучим в первую дверь.
В дверях Иржи Ганзелка.
Страшно смущаясь, я передаю просьбу редакции.
– Дорогой товарищ, – улыбается Ганзелка, жестом приглашая войти,–
это никак не можно. У нас папка телеграмм от ваших газет, агентств, радио,
мы всем сказали «нет», немаме ни минуты. В Прагу семье, детям забыли, ко-
гда писали. Не поспеваем, такая у вас страна.
Могу представить, какое у меня было выражение лица.
– Пойдемте к Мирославу, услышите то же самое.
В соседней комнате Мирослав Зикмунд сидит на кровати, спрятав обе
руки в черный мешок, заправляет в фотоаппарат пленку.
– Да, – говорит Зикмунд, – это никак не можно. Что нам скажут другие
советские товарищи, которые телефонировали?
Я смиряюсь, но хочется потянуть время. Помню об их недавней поездке
по Северу и наобум спрашиваю, как им показались юкагиры. Не знаю, почему
эта вымирающая народность возникает в моей разгоряченной голове, но ла-
коничный ответ путешественников меня задевает. Когда-то юкагиров было
так много, что белые лебеди, пролетая над их кострами, вылетали черными,
а теперь мужчин и женщин в возрасте, способном давать потомство, оста-
лось человек двадцать. Что-то на меня находит, и мы спорим о юкагирах,
возбуждаясь и перебивая друг друга. Когда успокаиваемся и пора прощаться,
Зикмунд бросает на Ганзелку слегка виноватый взгляд. И как-то обреченно
спрашивает, какие у газеты к ним вопросы. .
Через час в моем блокноте были записи о первомайских праздниках в
Лионе, Претории, Буэнос-Айресе, Джакарте… Все в порядке! Но перед тем,
как утром диктовать беседу московским стенографисткам, надо уточнить по
справочникам русское написание услышанных имен, географических назва-
ний…
– Только, пожалуйста, поменьше ошибок! – протягивает руку Ганзелка.
– Не передам, пока сами не прочтете, – обещаю я.
– Все так говорят, а потом мы читаем о себе такое! – смеется Зикмунд.
Что за невезучий день! Одна библиотека на ремонте, в другой нет нуж-
ного тома энциклопедии… Время приближается к полуночи, когда удается,
наконец, все сверить. Но как вернуться к путешественникам? Как поднимать
людей среди ночи с постели… Черт меня дернул обещать.
Второй час ночи, накрапывает дождик. Я у резиденции, озираюсь по
сторонам и перелезаю через ограду. Парадная дверь заперта, обхожу вокруг,
нащупывая в стенах запасной вход. Одна дверь поддалась, я ныряю в темно-
ту; что-то сверху срывается и громыхает под ногами. Кастрюля! Я где-то на
кухне. В полутьме продолжаю шарить рукой по стенам. Вот еще проем, ве-
стибюль, крадусь по лестнице и на ощупь толкаю дверь. Зикмунд лежит в
постели, читает при свете ночника. Поднимает глаза как на привидение.
– Пришли! А я уже не ждал.
Он опускает ноги в тапки.
– Многие обещали показывать, но исчезали бесследно. И приучили нас,
приписывая нам свой образ мышления, утешаться юмором. Мы сами знаем
держать слово и в людях это ценим…
Когда начинает везти, то уж такова природа везения, что оно не обры-
вается, а имеет хотя бы короткое продолжение. Через пару дней мы уже вме-
сте кружим на машинах по Иркутску; реальность здесь так перемешана с ис-
торией, что каждая остановка угрожает спутать планы. Ну как проехать, не
останавливаясь, мимо Публичной библиотеки на улице Тимирязева и здания
в мавританском стиле с угловыми башнями на улице Карла Маркса (област-
ной краеведческий музей)? Их основал в ХVIII веке иркутский губернатор чех
Н.Ф.Кличка. И как не задержаться у каменного здания на улице Ленина, у
бывшего отеля «Централь», где обосновались бежавшие из Омска министры
Колчака, а в 1920 году в тех же кабинетах в Политотделе 5-й Красной армии
редактировал революционную газету на монгольском языке Ярослав Гашек?