— Что с тобой не так? — смотрю на Гордея.
И если он может меня заткнуть, отодвинуть в сторону, когда ему не хочется говорить, то я лишена такой силы.
У меня не выйдет его просто выгнать. Он просто положит на мое требование большой и толстый.
— Это с тобой что-то не так… — глухо отзывается он.
Какой внимательный козел.
А с ним рядом еще и Пастухов, который тоже не уйдет, пока не нажрется грязи. О, вот он точно будет в восторге от того, что Славик снимал невестку на скрытую камеру.
— Я повторяю, — недобро щурюсь. — Я в порядке и хочу побыть одна. Это так сложно?
А женщина в нашем мире не имеет права побыть одна. Это мужики у нас могут требовать того, чтобы их не трогали, а мы — нет.
— Ладно его, — Пастух фыркает, — но меня-то за идиота не держи, дорогуша.
Я перевожу на него взгляд, и он замолкает, подозрительно прищурившись.
— Задержался я, кажись, — понижает голос, не отводя от меня взгляда. Тяжело поднимается, — нет, не полезу я к тебе, Лиля. Что-то там у тебя… — он вытирает лоб ладонью, — что-то… не хочу даже знать…
Видимо взгляд у меня вышел очень говорящим и многозначительным, раз наглый толстяк решил, что ему пора валить.
Ну, хоть он не совсем тупой.
Разворачивается и плетется прочь, покачиваяюсь из стороны в сторону:
— Ну его… Ну его… Задержался… И зря…
Оглядывается на меня и медленно моргает, шепнув:
— Резко стало не до смехуечков.
Пастухов скрывается на лестнице, а Гордей, отодвинув меня в сторону, заходит в кабинет. Недоуменно озирается по сторонам поисках причины, из-за которой он уловил во мне тревогу, и оборачивается на меня.
Я успела спрятать папку в сейф, быстро и бесшумно прибраться.
Щурится.
Я скрещиваю руки на груди и вскидываю бровь, пряча за надменностью отвращение, которой пожирает меня изнутри.
— Что не так? — хрипит он.
— Все так.
— Не юли. Что с тобой?
— Тебе покурить не надо? Побыть одному? А еще тебе не мешало проспаться.
— Что-то не так.
— Все так. Я, как и ты, имею право запереться одна и подумать.
— Над чем? — Гордея покачивает, но он не отводит от меня горящих, как в лихорадке, глаз.
— Над смертью твоего отца, над твоей изменой, над беременностью Верочки и нашем скором разводе, — твердо чеканю каждый слог, скрывая в пренебрежительном тоне липкую грязь.
Гордей молчит, и через несколько секунд тяжелого мыслительного процесса в пьяном мозге, выдает итог:
— Нет, тут что-то другое. И это тебя… Аллочка… так завела, да?
— Я не буду с тобой вести сейчас разговоры по душам, Гордей. Ты пьяный, отвратительный урод, которому можно еще ко всему прочему похрюкать, чтобы полностью соответствовать образу.
Я хочу его оскорбить намерено. Я хочу, чтобы он ушел, но он, мудила, игнорирует мои грубости и продолжает всматриваться в мое лицо.
Я не уверена, что я бы раскрыла карты не будь его измен, а сейчас тем более не хочу делиться откровением, что все эти годы его отец пылал совсем не родственными чувствами.
Да и толку делиться этой грязью?
Он же мертв, а меня ждет развод.
Господи, это нечестно, что на меня, обманутую женщину, навалилось столько мерзости, будто вселенная намекает, что слезы из-за измен мужа — глупости. Это только вершина айсберга, и самое противное — это то, что я не смогу, просто не смогу ни с кем поделиться этим.
Как мне теперь смотреть в глаза свекрови? Я ни в чем не виновата, но ее муж хотел меня, и в нашем браке с Гордеем он мог быть очень близко ко мне.
А я ничего не подозревала.
Я, как восторженный щенок спаниеля, видела от свекра лишь заботу, отцовскую любовь и радость за сына, что он так удачно выбрал себе жену.
Вот тебе и Цветочек.
— Уже поздно, — в кабинет заглядывает моя мама. — Я думаю, что пора всем спать.
И никто не подозревал.
Чему я удивляюсь? Я же, например, не думала, что Гордей может мне изменять. Мои дети о таком не думали, наши родители, а на деле оказалось, что мой муж вполне способен на мерзости.
Весь в отца.
Удивительно. Один штрих, и все изменилось. Я теперь не хочу оплакивать свекра, который обратился из хорошего человека в тихого извращенца.
— У нас тут разговор не окончен, — Гордей пошатывается.
— Завтра поговорите, — мама тянет меня за руку. — День был сложным, а говорить надо на трезвую голову, Гордей.
—Ты что-то скрываешь, дорогая, — цедит сквозь зубы Гордей. Над бровью вздувается венка гнева. — Я тебя хорошо знаю, чтобы понять это.
Глава 19. Как же я ошибалась
— Что между вами происходит? — шепчет мама.
— Все, мам, спокойной ночи, — мягко толкаю ее к двери.
— Папа тоже ничего не говорит, — сердито отмахивается. — Прекрати, Лиля.
— Он мне изменяет, — шиплю в ее лицо. — Вот что происходит. Изменяет с бывшей одноклассницей.
Мама недоуменно моргает, а затем прижимает к губам пальцы и опять моргает.
Отказывается верить.
Мы же такая красивая семья, а муж у меня — золотой мужик, хорошо воспитанный прекрасным отцом.
Разве Гордей мог?
— Господи, — мама сипит. — Может, ты ошибаешься?
— И все остальные разговоры потом, мам, — вновь подталкиваю ее к двери.
— Ляль… Ты не руби так все сразу…
— А я рублю? — приближаю свое лицо к ее. — Я эти дни как в аду. Ничего я не рублю, но развод будет. Ясно? К черту эту семейку.
— Алису точно удар хватит, Ляль… Она же…
Меня внутри передергивает от имени свекрови, перед которой я чувствую дикую нелогичную вину, стыд и страх, что будет с ней, если все вскроется.
Не хотела бы я узнать, что, например, Гордей хранит голые фотографии жены нашего сына Льва.
— Давай, мам, — мне все же удается вытолкнуть маму в коридор. — Я хочу спать. День, как ты сказала, был тяжелым.
Понимаю, что в полумраке в шагах пяти стоит Гордей и тяжело дышит. Мама смотрит в его сторону, потом на меня и торопливо уходит, что-то невразумительное буркнув себе под нос.
Закрываю дверь на защелку, которую при желании снаружи можно без труда открыть. Во всем доме — только в кабинете свекра стоит замок, который закрывается на ключ.
И теперь понятно почему.
— Открой дверь, Ляля, — раздается тихий голос Гордея, который медленно давит на ручку с другой стороны.
— Теперь твоя очередь мне мозги жрать? — сжимаю защелку, которой не позволю провернуться. — Мы все для себя уяснили, Гордей.
— Пап, — раздается тихий сонный голосок. — Ты еще не спишь.
— Нет, не сплю, — вздыхает Гордей, — а ты чего не спишь?
— Вот проснулась. Мама спит уже?
— Да, — Гордей лжет.
— Идем к нам, — тихо предлагает Яна. — Не буди ее. Она сегодня очень устала.
— Да, знаю.
Отпускает ручку, которая с тихим скрипом возвращается в горизонтальное положение. Я хочу выскочить в коридор с криками, что я не сплю и самой спрятаться в комнате с детьми от Гордея, но я же, благородная душа, решила лишний раз не травмировать детей.
Хотя бы в первую неделю после смерти дедушки.
И они любят Гордея, и сейчас он им нужен, чтобы залечить раны. Даже пьяный очень нужен.
— Потом к утру вернешься к маме, — шепчет Яна.
Раздается тяжелые шаги, а закусываю губы до боли.
Пытаюсь отдышаться. Дом свекров для меня уютным гнездышком, в котором я могла отдохнуть, расслабиться, а теперь я хочу его сжечь, и начала бы я с нашей Гордеем комнаты.
Как я могла так обмануться?
Выдыхаю. Лезу в комод. Из верхнего ящика достаю пилочку, маникюрные ножнички и решительно иду в ванную комнату.
Судя по ракурсу на одной из фотографий, камера спрятана в душевой лейке.
Я хочу проснуться. Пусть все это будет кошмаром, но я вскрываю диск, на котором центральный выпуклый и зеркальный кружочек теперь не кажется просто частью дизайна.
Так и есть.
Под зеркальной круглой штучкой спрятана маленькая камера, которую я в ярости выдергиваю из корпуса и сжимаю в ладони.