не видит никакой логики.
— Поговорить, — снова закивал переговорщик, который либо не понял сути происходящего, либо, что вернее, его просто закоротило, и, как примитивный механизм, он принялся выполнять одну из заложенных программ.
— Народ уже за участковым пошёл, — сообщил он, обильно потея, — и вам бы, значит, не доводить до греха! Оно ведь зачтётся, если покаяться.
— Неужели? — светски осведомился я, склоняя голову на другой бок и ожидая ответа.
Однорукий парламентёр, нутром чуя какой-то подвох, но не наученный вычленять такие вещи, занервничал ещё сильней, но программа, заложенная в нём, толкала селянина по наезженной колее.
— Да, да… — болванчиком закивал он, — общество, значит, готово пойти навстречу!
— А что Татьяна Никаноровна? — поинтересовалась мама, — вступая в беседу.
— Кхе… — взгляд переговорщика вильнул в одну сторону, в другую, — Она конечно тово… женщина своеобразная! Ну так и возраст же… Судьба, опять же, непростая.
— Ну так значит как? — нервно поинтересовался он, — Миром решаем, или как?
— Да вы знаете… — я снова переглядываясь с мамой, видя на её губах поощрительную и немного злую усмешку, которую, наверное, человек посторонний и не поймёт, — всё-таки или как.
— Кхе… — кашлянул однорукий, и сипло втянул воздух. Выпучив глаза, он смотрит то на меня, то на маму, и, по-видимому, хочет что-то сказать, но, но не находя аргументов, просто открывает и закрывает рот совершенно как рыба. Ниточки слюны, тянущиеся иногда за губами и звучно лопающиеся, придают ему очень законченный, и пожалуй — органичный вид.
— Участкового дождёмся, — задумчиво сказала мама, и на лице однорукого отразилась смесь сложных чувств, — Хотя… наверное, нет.
— Так это… — закивал переговорщик, лицо которого претерпело очередную метаморфозу, — по-хорошему, значит…
— Не участковый, — будто не замечая этого, продолжила мама, — в город поедем! Сперва — в «Скорую», с травмами…
— Это… — скрипуче вставил свою реплику пейзанин, и снова плямкнул губами.
— … а потом — не к участковому, а к начальству его, — будто не замечая усилий селянина, говорила мама, — и поинтересуемся…
Она не договорила, и, по-видимому, переговорщик самое страшное додумал сам, а вот что… Смяв шляпу, он уставился на маму взглядом, в котором смешалась ненависть, опаска и осторожное желание отойти в сторону, потому как он в этой истории только свидетель. Только!
— А может, в газету? — предложил я, повернувшись к маме, — В «Правду»!
— Или в «Известия»? — как бы задумываюсь, хотя на самом деле, все названия советских газет в эти минуты у меня напрочь вылетели из головы, я и эти-то с трудом вспомнил.
— В несколько зайдём, — предложила мама, говоря как о чём-то как о чём-то уже решённом.
— Верно, — чуть повернувшись, благодарно киваю я, — и поинтересуемся — знают ли они, что на пятидесятом году Советской Власти, фактически в столице нашей Родины, могу быть такие позорные явления!
— Вы это… — переговорщик вскочил, дребезжа голосом и лицом, — ответите! За клевету… и вообще! Против общества идти, это вам…
Он задыхался от страха и ненависти, дыша тяжело и прерывисто.
— Не… нерусь поганая, — выплюнул он, — космополиты безродные[v]! Жиды чёртовы! Мало вас…
Он замолк, уже понимая с запоздалым сожалением, что сказал много лишнего, да и вообще — наговорил… на статью.
— Антисемитизм, — констатирую сухо и болезненно сглатываю. Кстати…
Задрав голову, показываю горло, на котором хорошо видны следы от попытки удушения, будто от неудавшегося повешения. Выждав несколько секунд, опуская голову, и интересуюсь вкрадчиво:
— Это — поговорить? Или попытка убийства на национальной почве?
Не уверен, что эта формулировка сейчас в ходу, ну да и Бог с ней! Хм, ну или Б-г…
— Я бы сказала — погром, — с ледяным спокойствием добавила мама, и, усмехнувшись чему-то, дополнила:
— На пятидесятом году Советской Власти!
Однорукий задышал часто и глубоко, а я, вспомнив, добавил:
— Жидёнка душить пришли… Это как?
— Это… — начал селянин и замер, а я будто наяву увидел, как в его голове прокручиваются шестерёнки, давно проржавелые от безделья. Одно дело — бытовой конфликт, и другое…
— Это Никаноровна! — выпалил он с каким-то облегчением, — Ведьма старая!
Встав зачем-то навытяжку, он уставился на нас взглядом побитой собаки, и от этого мне стало как-то тошнотно. Подобное холопство я никогда не переваривал, да и не понимал, отказываясь признавать себя «маленьким человечком» перед кем бы то ни было, из-за чего в школе, да и позже, у меня бывали серьёзные проблемы.
— Да-а… — протянул я, в принципе не понимая, как дальше вести беседу. Другое время, другие люди…
— Я это… — нерешительно сказал переговорщик, — пойду? Людям, значит, сказать…
— Ступай, голубчик, — отпустила его мама, — ступай…
Пятясь, и не то кивая, не то кланяясь при каждом шаге, он отошёл за угол дома, и несколько секунд спустя калитка деликатно скрипнула.
— … да чтоб я ещё раз! — не столько услышал, сколько угадал я, а затем, уже заметно громче и куда как отчаянней:
— Ты, дескать, человек привычный, в правлении колхоза! — говоривший замолк ненадолго, и мозг подкинул мне картину, как тот, однорукий, достав из кармана портсигар, закуривает и выдыхает едкий табачный дым.
— А того не понимают, — продолжил он монолог, — что иные разговоры — хуже, чем свёклу, мать её, целый день…
— Ась? — переспросил его кто-то, невидимый для нас.
— Хуясь! — резко отозвался член правления, будто кнутом ударил, — Заводи давай! Не день, а чёрт те что! Ну, Никаноровна, ну, ведьма…
Послышался звук плохо отрегулированного движка мотоцикла, удаляющегося вдаль.
— Так и не представился, — мама печально покачала головой.
— Действительно, — поддакнул я, натужно улыбаясь, — никакого воспитания!
Переглянувшись, мы, не сговариваясь, сели пить чай, и время потекло песком сквозь пальцы. Давно уже остыл кипяток, а в розетках с вареньем поселились осы, выев его едва ли не на половину, а мы всё сидим и…
… ждём. Разговоры о чём бы то ни было кажутся неуместными, и, обронив несколько слов, мы замолчали, не сговариваясь. Мама, не опуская кружку на стол, задумалась о чём-то так глубоко, что даже осы, изредка приземляющиеся на руки, оставляют её безучастной.
Я же, напротив, полон сиюминутного ожидания, и, помня о том, что с каких-то точек это место может просматриваться, ощущаю себя, как на пресс-конференции с недоброжелательно настроенными журналистами. Она ещё не началась, но взгляды, изучающие и враждебные, ощущаются буквально физически.
Время ощущается буквально физически, и каждая секунда, очень тяжёлая и кажется, горячая, падает на мои обнажённые нервы. Наблюдая, как движутся тени от предметов, жду…
Наконец, вдали послышался треск мотоцикла и встрепенулся. Он, не он…
— Кхе… — послышалось за калиткой. Он…
— Ма-ам… — говорю шёпотом, трогая её за руку и пробуждая от спячки, — приехал тот… Талейран местный.
— Кхе!
— Входите, — пригласил я, и однорукий, почему-то бочком, вошёл во двор,