спину повредила, и вот, аукается иногда.
Киваю, прикусив губу, и остро жалею, что тогда, ногой вдогонку, слабо приложил багровомордого по голове. Не так уж сильно толкнул… с-сука!
Мама тем временем, забыв обо всём, присела неловко, осторожно гладя осколок фарфоровой чашки, и слёзы — кап, кап…
Сердце рвануло ноющей болью… Для меня разбитые чашки — просто память о дедушке, которого я никогда не видел, а для мамы осколки её прошлого, и теперь — буквально.
Она, тем временем, принялась очень бережно поднимать осколки, заворачивая их в бумагу, и видеть это — ну совершенно непереносимо! Прерывисто вздохнув, заморгал часто, но помогло слабо, и, развернувшись, я пошёл было во времянку.
Ах да, нож… забрав его, снова недоумённо повертел в руках. Я, и… нет, учили, хотя и не слишком всерьёз, а так — для понимания, что вообще можно сделать против человека, вооружённого ножом.
Но вообще, сколько раз у меня возникали конфликты там, ни разу, вот ни единого, не возникало даже мысли применить его. Да даже просто вытащить и обозначить…
Размышляя над тем, стал ли я более взрывным и резким в новом теле, или сыграла ситуация, показавшаяся совершенно безвыходной, я прошёл-таки во времянку и там очень тщательно помыл нож, а затем и протёр от отпечатков пальцев. На всякий случай!
Машинально потерев ноющее горло, зашипел от боли и подошёл к облупившемуся, сильно облезшему зеркалу от хозяйских щедрот, висящему на тронутом ржавчиной гвоздике.
— Неплохо так… — протянул я, разглядывая ссадины, и кровоподтёки, начавшие наливаться багровым. Кое-где проступила кровь и я, вспомнив грязные лапищи душителя, брезгливо поморщился.
— Протереть бы! Где же… а, вот! — Пшикнув пару раз отцовским одеколоном, протёр старым, но чистеньким полотенцем, морщась от боли, а потом долго смотрел на ткань, на которой отчётливо выделялись следы крови.
— Намазать бы чем… — я задумался, припоминая, в каком чемоданчике у нас аптечка, — хотя… к чёрту!
Решив оставить как есть, если вдруг придётся обращаться в травматологию, отшвырнул полотенце и вышел на улицу. Мама, ползая на коленях, всё ещё собирает осколочки… и подумав секунду, я присоединился к ней, потому то какая ни есть, а память…
Собрав, кажется, мельчайшие осколки, мы навели порядок и уселись, не зная, чем себя занять. Состояние… странное, и это мягко говоря. Что делать, куда идти… понятно только, что идти надо, потому что оставаться здесь, после всего, что произошло, это… не то чтобы глупость, а что-то вообще за гранью!
С другой стороны — отец… Несмотря ни на что, у меня теплится надежда, что это какая-то ошибка, что он вернётся… Вот только куда⁈
— Ой, бедный… — мама только сейчас заметила состояние моего горла, — сейчас я…
Она подскочила было, но я мягко остановил её, поймав за руку.
— Я уже обработал!
— Да кремом намазать! — всплеснула та руками, — С ним через два дня следов не останется!
— Вот именно… — надавил я голосом.
— А… ну да, — она медленно опустилась на табурет, — действительно… Сильно болит?
— Да… — машинально трогаю горло, — пока не очень.
— Не очень, — усмехнулась она, — вот вечно ты…
— Есть в кого! — парирую я, усмехаясь.
— Туше, — признала мама, и тут же, безе перехода:
— В горле что-то пересохло!
— Чаю? — отозвался я, и, не дожидаясь ответа, встал и принёс металлические эмалированные кружки. У нас есть ещё нормальные чашки, но именно сейчас, кажется, их доставать неуместно.
Мы пили чай и разговаривали о пустяках, а в это время рушились наши судьбы[iv]…
Улыбаясь, она едва ли не ностальгически рассказывала, как во время войны работала на стройке, а я, пытаясь уложить в голове совсем ещё девчонку, которая выполняла взрослую норму и считала удачей то, что у неё вообще есть работа и место в бараке, всё отчетливей представлял то страшное время…
… до озноба! Не знаю, смог бы я там…
Разговор наш перебило громогласное покашливание у калитки, потом кто-то трубно высморкался раз, другой…
— Позволите войти? — чуточку гнусаво поинтересовался этот кто-то, и, не дожидаясь ответа, скрипнул калиткой.
Не вставая, подгибаю одну ногу чуть сбоку табурета — так, чтобы можно было сразу вскочить, и краем глаза кошусь на здоровый дрын, притащенный из сарая. Я, если что, умею… и знаю теперь, что если вдруг что, не побоюсь пустить в ход.
— Доброго здоровьичка, — неловко сказал давешний однорукий мужик, останавливаясь у крыльца хозяйского дома, и нервно, буквально на секунду, срывая с потной головы дешёвую, мятую, видавшую виды шляпу.
— Благодарствуем, — сходу беру разговор на себя, обозначая себя взрослым мужиком. В этом времени патриархальность общества, а тем более в селе, выражена очень отчётливо и порой с перекосами.
Ещё в посёлке несколько раз был свидетелем ситуаций, совершенно диких для меня, когда какие-то вопросы решались с «главой семьи», даже если они касались не непосредственно его, а супруги. Женщина, имея формальное (согласно Конституции) право голоса, в некоторых ситуациях считается, де-факто, человеком не вполне полноценным.
Если у неё нет мужа, отца или брата, то за неё, нисколько не сомневаясь в своём праве, какие-то вопросы решает дальний родственник мужского пола, сосед, начальник или просто мужчина старшего возраста. Это заложено очень глубоко, и даже, казалось бы, сильные и независимые женщины, ответственные специалисты и не самые маленькие начальницы, в быту очень часто живут по программе, вшитой в них с раннего детства.
А я, начав разговор первым, показал, что разговор с позиций безусловно старшего и авторитетного у него выйдет.
— Кхм… — однорукий с сомнением посмотрел на меня, затем покосился на мать.
— Слушаю вас, — сухо повторил я, кладя ногу на ногу и чуть склоняя голову набок.
— Кхе… — снова кашлянул однорукий, непроизвольно снимая шляпу и теребя её в руках, разом вспотев.
' — Закоротило' — мрачно подумал я, не испытывая к пейзанину даже толики жалости или сочувствия.
— Люди, значит, поговорить пришли… — проскрипел он несмазанным механизмом, часто моргая и оттягивая нечистый ворот вышитой косоворотки.
— Неужели? — самым светским тоном поинтересовался я, меняя ноги и обхватывая колено руками.
— Да! — излишне громко выкрикнул он и зачем-то закивал, — Это… поговорить, по-соседски.
Вместо ответа вздёргиваю бровь и переглядываюсь с мамой, мастерски включившейся в непростой разговор, и, не произнося ни слова, создающей правильный фон.
— Поговорить, — селянина снова закоротило, — а вы вот этак… Нехорошо, нехорошо…
Осуждающе покачивая головой, он взглядом и интонациями пытается продавить нужную ему точку зрения, но тактика, прекрасно отработанная на односельчанах, и таких же непритязательных личностях, дала на нас сбой.
— Да? — снова вздёргиваю бровь и переглядываюсь с мамой, едва заметной мимикой и пожатием плеч показывающей, что в словах посетителя она