Читать интересную книгу Ящик Пандоры - Александр Ольбик

Дарий дошел до того места, откуда открывался вид на часть залива, кромки зарослей из ивняка и молоденьких сосен. Именно с этого места (когда-то там находился ресторан «Морская жемчужина», несколько лет назад сгоревший во время грозы) он схватывал и переносил на холст все цвета и переливы моря, песка, чаек, облаков, бритвенно отточенной черты горизонта и чего-то еще такого, чего обычный взгляд ни разглядеть, ни почувствовать не в состоянии. Говорят, глаз художника выделяет из видимого мира более двухсот цветовых оттенков, но еще большее количество «видит» внутри себя, и даже тогда, когда глаза его закрыты. Однако палитра Дария была бедновата, и отчасти это объяснялось его учтивой манерой в отношении искусства, ибо переизбыток радужности, чрезмерные яркость и светоносность ему претили, казались плохим вкусом… Второй причиной, влияющей на цветовую фактуру, была экономия красок.

Пока он раскорячивал алюминиевые ножки этюдника, со стороны моря прилетела небольшая, видимо, совсем молодая чайка, и приземлилась в нескольких метрах от него. Возможно, она голодна и у нее был не очень удачный день в поисках добычи. Птица разгребла тонкими лапками песок и, поджав их, улеглась, уютно сжавшись, и возникало впечатление, что это белокрылое существо устало мотаться по свету и решило наконец передохнуть в теплой колыбели золотистого берега. И действительно, угнездившись, чайка, закрыв глаза, опустила голову, и Дарий, наблюдавший за ней, подумал о другом береге, где звучала песня с такими словами: «Она улетела вдоль Черного моря, и мне не догнать ее вновь, доверчивой чайке расставила сети другая большая любовь…» Это выплыло из памяти само собой, из далекой жизни, где были другие лица и другие судьбы. И другая любовь по имени Элегия. И не было еще в его мире судьбы по имени Пандора.

Дарий вынул из крохотных бумажных кулечков кисточки и аккуратно разложил на кулисе этюдника, а самую маленькую из них, колонковую кисть, он послюнявил, сгладил и опустил во флакончик с растворителем. Это его самая любимая и самая дорогая кисточка, и ею он обычно заканчивает работу, наносит последние и самые тонкие мазки…

Писа́лось легко, вдохновенно, и вскоре на заранее загрунтованном холсте появились первые цветовые очертания кромки моря, темно-лиловая полоса горизонта и нежно-изумрудная веточка ивы, сквозь листья которой просматривалась глубокая просинь неба. Уже снизошедшая с макушки лета, но еще не шагнувшая в предосеннюю лощину затухания…

Отложив кисть, Дарий закурил и стал бездумно взирать на светлый, широко распахнутый перед ним мир. Чайка еще спала, и он за нее порадовался. И вдруг Дарий увидел вчерашнюю мужскую фигуру, которая у воды проделывала хаотические и, как ему казалось, совершенно бессмысленные движения руками. И от лиелупского маяка, как и вчера, накатывала на велосипеде та же самая до черноты загоревшая юная брюнетка в желтом купальнике с зеленым рюкзаком на спине, и Дарий, узрев это, даже обеспокоился – подумал, уж не имеет ли дело с дежавю. Повторение мгновений, некогда уже пережитых, что бывало с ним не раз. Но нет, это было не дежавю, ибо в глаза не бросался вчерашний отблеск от спиц и никелированных ободов, и объяснялось это тем, что на солнце надвинулось рыхлое, словно сахарный снежок, облако… Вчера такого на небе не было. Как не было и жемчужной ленты, оставшейся от самолета, пролетевшего в сторону северо-запада, куда обычно направляются таллинские и санкт-петербургские рейсы…

Народу на пляже заметно прибыло, и надо всем разноцветьем купальников и плавок, шезлонгов и зонтов, словно бабочки, летали мячи, а со стороны залива неслась трескотня водных мотоциклов.

Он увидел, как в его сторону по травяному откосу дюны поднимается пожилая женщина с целлофановым пакетом в руках, в легком ситцевом платье и в широкополой старомодной панаме с бахромой, которые были в моде еще в тридцатые-сороковые годы прошлого века. Во всяком случае, именно в такой панаме была на фотографии изображена его мать в последнее предвоенное лето в Сочи.

Поднявшись к нему, женщина, похожая не то на армянку, не то на еврейку, несколько минут отдыхивалась, обмахивалась платком, и затем как-то несмело, смущаясь, обратилась к Дарию. Попросила разрешения взглянуть на его «творение», ибо «понимает художников», которые не любят, когда им мешают…

– Что ж, смотрите, – сказал Дарий и отступил в сторону. Его такая просьба не смутила, наоборот – польстила…

– А вы продаете свои картины? – поинтересовалась незнакомка. – Я бы эту вещицу купила…

И хотя слово «вещица» резанула ему слух, Дарий тем не менее не обиделся, ибо упоминание о покупке для художника дороже любого комплимента.

– В принципе да, если, конечно, находится покупатель… Что же касается этой, как вы выразились, вещицы, то она еще не закончена…

– Это не важно, – женщина нагнулась, видимо, чтобы лучше разглядеть фактуру холста. – Это для меня абсолютно не имеет значения… Зато здесь, – женщина повела взглядом по окружающему их пространству, – закончилась моя жизнь…

И Дарий узнал очень простую и весьма драматическую историю из жизни этой странной незнакомки. Оказывается, она с мужем и с дочерью почти каждое лето, «начиная с шестидесятых годов», приезжали отдыхать на Рижское взморье. А пять лет назад случилась трагедия: девочка утонула на второй мели, – она указала рукой в сторону моря.

– Почти напротив спасательной станции… После этой трагедии Константин Алексеевич, мой супруг, не перенеся утраты, на следующий день умер от инфаркта. – Женщина не хотела показывать свое горе, но до конца с собой не справилась. Она отвернулась, и Дарий видел, как вздрагивают ее плечи. – И с тех пор я здесь не была… Простите, это непроизвольно… – Она нервно комкала в руках носовой платок. – И скорее всего, я больше сюда никогда не приеду, а это, – взгляд на неоконченную картину, – будет памятью об этих местах… И даже лучше, что она не окончена, – женщина попыталась улыбнуться, но это ей не удалось – вместо улыбки на лице отобразилась скорбь…

– Пожалуйста, успокойтесь, – Дарию хотелось побыстрее закончить тему, которая начинала его самого брать за живое. – Если вас устроит этот незавершенный этюд, пожалуйста, возьмите его себе… – и он начал очищать кисточки.

Женщина заговорила о цене и даже извлекла из пакета кошелек. Она смотрела на художника и ждала ответа.

– Об этом не будем, – как можно мягче проговорил Дарий. – Вещь не закончена… почти наполовину… Не надо, прошу вас…

И женщина, словно устыдившись, вернула кошелек в пакет.

– Как наполовину закончилась жизнь моих дорогих… и в этом есть своя печальная символика…

Дарий снял с этюда металлические держалки, взял этюд в руки и со словами: «Только, пожалуйста, осторожнее, краска еще не высохла», – протянул его женщине. И расставшись с незнакомкой, он смотрел ей вслед, как она, балансируя, спускалась по откосу, держа в одной руке целлофановый пакет, в другой – его неоконченный этюд. Женщина вышла на парапет, отряхнула от песка босоножки и, не надевая их, направилась в сторону дорожки. Вскоре она скрылась за ивовыми зарослями, унося в неизвестность частицу души Дария. А он, подчиняясь какому-то неясному ощущению, перенес взгляд на то место, где недавно сидела и грелась на солнце чайка, но, увы, больше ее не увидел.

Сложив этюдник, он еще какое-то время пребывал в нерешительности: то ли сразу же отправиться домой, то ли искупаться. Однако, вспомнив о своей травме, решил не рисковать: побоялся, что холодная вода может ему повредить, да и не хотелось оставлять без присмотра этюдник… И он, вскинув его на плечо, тем же путем, которым спускалась с дюны женщина, направился вниз и вскоре оказался в пределах рынка. Солнце уже сместилась на одну четвертуя часть к западу, и тени от сущих предметов заметно удлинились, а в дневном свете почти исчезли лазоревые оттенки, уступив место золотисто-охристым тонам…

В универмаге он купил куриное филе, огурцов, мясистых, местного выроста помидоров, груш и любимые Пандорой нектарины. И, разумеется, пару бутылок красного сухого вина и целую упаковку пива. Какой-никакой праздник: его любимая женщина наконец устроилась на работу.

Поворачивая на дорожку, ведущую к дому, Дарий увидел подходящих к двери соседку Медею с ее хахалем по имени Олигарх. На ней был полуоткрытый цветастый сарафан, аккуратно прибранная голова, и, судя по походке, она была еще трезвая. После «песенной революции» Олигарх получил якобы принадлежавшие его предкам два дома-развалюхи и с тех пор из пьянчужки превратился во владельца недвижимости. Реституция не лучше проституции… Походкой он напоминал балерину – быстрый перебор королька, а блестящей и вечно с бисеринками пота лысиной смахивал на вождя мирового пролетариата в его молодые годы. Правда, одеждой как он был бомжем, так им и остался: старые, не раз побывавшие в обувной мастерской сандалии, хлопчатобумажные китайские, 1960-х годов образца, брюки и клетчатая, с потертостями, футболка. Однако, судя по всему (а в основном по сплетням соседей), Олигарх Медею любил самозабвенно, кто-то даже слышал, как он признавался по пьяни, что это женщина его мечты. И вся округа об этом знала. Периодически (видимо, когда начинали бурлить гормоны) он заявлялся к ней с целлофановым пакетом, в котором были: один флакон водки, двести граммов халвы, что-нибудь из фруктоовощей и непременные пачечки презервативов с наворотами. Чаще всего это были «Гренадерские». А для пущего оживляжа прихватывал с собой «сахар любви», который покупал в местном секс-шопе. Виагру применять не решался ввиду неладов в коронарных сосудах сердца. И Дарий однажды стал свидетелем последствий действия «сахара любви»: у них кончился репчатый лук, и Пандора послала его к Медее, чтобы взять в долг… Когда он зашел в ее дверь, которая почти никогда не запиралась, то первым делом услышал стенания… крик души, однако, когда вышел на него, понял, что это не крик души, а вой грешного тела. Взмокший Олигарх сидел, прислонившись к стене (вернее, к подушке, служащей прокладкой между спиной Олигарха и стеной), а на нем прыгала совершенно обнаженная, с избыточными складками спина Медеи, которая наяривала и наяривала. И все делалось с таким энтузиазмом, с таким ожесточением, что у Дария от таких выплесков эмоций ожил Артефакт и он едва сдержался, чтобы не стать третьим. А какое было лицо у Олигарха! Ну прямо вылитый Прометей, распятый на скале. Глаза в экстазе закатились под ленинский лоб, рот искривлен чувственной судорогой, губы расквасились до раздавленной поутру гусеницы бабочки-однодневки, и через них источалась тонкая струйка сладострастия. Да и Медея была неповторима: она вся находилась в экстатическом движении, ее рот издавал такие артефактозахватывающие звуки, а ее правая, с резко выступающим вперед соском грудь, видимая Дарием под углом в семьдесят пять градусов, так колыхалась от движений вниз-вверх, вниз-вверх, что у него ум зашел за разум. Он замер на пороге, позабыв и про репчатый лук, и про дорогу, ведущую к дому… И если бы Медея в какую-то секунду не выплеснулась, а сделала она это совершенно внезапно, упав грудью на Олигарха и при этом воя дикой волчицей и хватая пальцами и ртом воздух, то неизвестно, как бы сложился тот день Дария и всех присутствующих в помещении лиц.