Анна выдохнула через рот, одним этим действием на все восклицания мамы отвечая, и отвела взор в сторону электрического чайника. Объяснять, что личная жизнь Князевой касалась только её одной, девушка не захотела — за два года, отделившие Аню от окончания рижского филфака до сегодняшнего момента, она поняла, что мать попыток залезть ей в душу не отставит всё-равно и всяческими способами попытается узнать, что к кому Князева чувствует, что от кого хочет.
Потому, что человек такой.
Тонкий голос в черепной коробке Ани отозвался гаденьким шепотом, предполагая ядовито, что девушка бесилась так только потому, что мама прямо в точку едким вопросом попала. Ведь Пчёла в ночь на двадцать девятое число действительно Князеву любил…
Да так, что у него, вероятно, до сих пор спину саднило от царапин, а у самой Анны ноги дрожали в подколенных связках.
Девушка подобралась в кресле от догадки, кольнувшей под рёбра кончиком ножа, и настырно вперила взгляд в синий пластик чайника, не планируя оборачиваться к маме лицом. По крайней мере, до тех пор, пока вода не вскипятится.
Но интерес Берматовой уже потух. Она теперь сидела напротив, в почти что тишине перебирала какие-то записки на своем рабочем столе. Половину от бумаг мама, не глядя, скинула в мусорное ведро.
— Роды тяжелые были?
Акушерка только приподняла взгляд, не задирая подбородка, ответила, чуть помедлив:
— Тяжелые, — а потом, снова дав себе какие-то секунды на «подумать», добавила: — Любые роды, начинающиеся раньше положенного срока, тяжелые.
Князева прикусила язык, чтобы матери не сказать, что вообще материнство считала неимоверной тягостью, и потупила всё-таки взор. Она посмотрела на руки, какие в помещении никак согреться не могли, сжала их в кулачки.
— Кесарево делали?
Мама отсортировала среди оставленных бумажек ещё часть ненужных и выкинула — тоже без подобия какой-то там жалости. На столе среди всех не разобранных кип осталась только небольшая стопка из пяти-семи документов.
— Нет. Сама.
Анна подняла взор до того, как чайник щёлкнул, но о своём обещании на мать не смотреть вспомнила поздно.
Отчего-то скользко стало на душе. На коже тоже почувствовался слой грязи, лёгшей капельками. Девушка сжала правый кулак до привычного хруста большого пальца, закусила внутреннюю сторону щеки.
Она знала, у матери такая «политика» была — кесарево сечение Екатерина Андреевна приказывала делать в самом крайнем случае и своим медсестрам говорила, чтобы роженице схватки вызывали всячески, чтобы девушка всё-таки сама матерью стала, а не из-под ножа.
Князева этой позиции не одобряла нисколько — ведь сколько времени и сил занимали такие натужные роды! Да и для кого это было лучше? Явно ни для матери, ни для ребёнка.
Берматовой об этом Анна не говорила, и не столько оттого, что мать явно больше в акушерстве смыслила. Просто, и без того было много тем, точки зрения относительно которых у них сильно различались.
Она поджала губы, чтобы не озвучить мнения своего, какое мамой могло приняться за выразительное «фи», и вместо того спросила:
— Ольга сама как?
— Отдыхает девочка. Спит.
У Анны дрогнуло что-то внутри. Если бы она сравнить боль в груди могла с чем-либо, то, наверно бы, сказала, что сердце у неё покрылось железной облицовкой, поверх которой кто-то заскрёб ножами — поранить было бы нельзя, но скрип металла о металл поднял волосы у самого затылка чуть ли не дыбом.
Чайник вскипел. Князева поднялась на ноги.
— Я поеду.
— Куда это ты собралась? — и не скрывая удивления, мама откинулась на спинку своего кресла. Она в привычке, какая Анне не нравилась совсем, вскинула брови, распахнула глаза.
Девушка крепче сжала ручку сумки.
— Домой. Завтра утром буду.
Мать чуть помолчала. На секунды Князева даже поверила, что тётя Катя останавливать её не станет, и поправила рукава свитера. Но, когда шаг сделала к запачканному зеркалу, чтобы распутанные волосы поправить, мамины пальцы сжали запястье Анны так, что девушку назад потянуло, как корабль якорем тянуло к стоянке.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она ругнулась на себя за излишнюю простоту, мол, «неужели действительно так легко думала уйти?». Дёрнула уголком губ, разворачиваясь к акушерке.
Та смотрела на неё с всё тем же выражением физиономии, в каком Анна никогда не хотела своего лица видеть, и у дочери спросила, моргнув убийственно медленно:
— Ань, ты, вроде, девочка у меня умная, но иногда такое скажешь, что хоть стой, хоть падай. Ну, вот куда ты собралась, на ночь глядя? Через весь город, а!
— Ты сама только что ответила на свой вопрос, — кинула Князева, но шагу не сделала. Не захотела запястья из маминого хвата рвать, натирая кожу — ведь понимала явно, что тётя Катя бы не отпустила.
Берматова снова моргнула:
— Вы с Пчёлкиным чуть ли не напротив Дома Советов живёте. Там оцеплено всё сейчас, ты не проедешь на Остоженку, не понимаешь, что ли? Да и сама видела: и на окраине города менты стреляют! Думаешь, кто-то разбираться будет, кто ты такая и чего хочешь ночью у «Белого дома»?
Анна не ответила, но неприятная щекотка, напоминающая поглаживания лезвия ножа, всё-таки отозвалась першением в горле.
Князева перевела дыхание в какой-то холодной злобе на судьбу и маму, которая, как бы того девушке признавать не хотелось, была права — она сама меньше часа назад с похожей интонацией похожие вещи объясняла наивной медсестричке, свято верящей пропаганде с радио.
Девушка отвела взгляд в сторону в недовольстве, которое воздух кабинета сгущало в камень.
Мама тогда, словно почувствовав, как иголки, которые Анна показывать любила, спрятались обратно под кожу Князевой, убрала пальцы с запястья почти что гладящим движением.
— Давай, Анька, не глупи. Сейчас ни автобусы не ходят, ни метро не работает. Пешком, что ли, пятнадцать километров будешь топать? — задала Екатерина Андреевна явно риторический вопрос.
Князева, зная самый рациональный ответ, перевела дыхание протяжным выдохом; угораздило же Бориса Николаевича стрельбу по Дому Советов именно сегодня устроить!..
Мать на Аню посмотрела, в усталости, на лице её восседающей плотной маской, качнула на кушетку головой:
— Отдыхай, если спать хочешь. Завтра утром поедешь, даст Бог, всё спокойно будет, — и перекрестилась в жесте, от которого Князеву отчего-то передёрнуло.
Мама из тумбочки под столом достала две чашки, на боках которых остались тёмные следы от прошлых чаепитий. Пальцы Анны дрогнули, чуть ли не выворачиваясь на все сто восемьдесят — ни то брезгливость, ни то недовольство.
От собственного бессилия хотелось топнуть ногой жестом, каким капризные принцессы решали все свои проблемы.
Девушка оставила сумку на столе, когда мама поднялась, наливая в чашки кипяток. Дверь открылась, выпуская Аню в коридор.
Тётя Катя уже почти чертыхнулась в недовольстве на дочь, но, только кинув в чашки по пакетику чайному, услышала почти у порога голос девочки, какую недавно, казалось, только на руках качала:
— Алло, Том? — тишина. Наверняка, ждала, пока Филатова в трубку угукнет. — Не разбудила?.. Оля родила. Мальчика. Ваню. Не шучу я, что ты, какие шутки!..
Акушерка совсем недолго у порога постояла, и только, когда голос дочери, скрашивающей каждый день Екатерины Андреевны даже одним воспоминанием, сказал Тамаре завтра приезжать, Ольгу проведывать, Берматова села за свой стол и глотнула почти крутого кипятка.
Она в мысли свои углубилась, в которых было место и Анне, и дежурству ночному, и последствиям государственного переворота. Женщина на палец накрутила ниточку от пакетика, на миг упустив связь с реальностью, и не услышала, как попрощавшаяся с Тамарой Князева задержалась в коридоре ещё на минуту.
Вернулась в кабинет Анна, чувствуя себя подавленной, и отпила ненавистный пакетированный чай жестом, каким дворовые мужики водку хлестали рюмку за рюмкой.
Очередной её звонок на номер Пчёлкина ушёл вникуда.