Дежурный милиционер хмуро проходился от одного конца неширокой станции к другому, напоминая своими вышагиваниями смену караула у стен Кремля.
Анна, когда мужчина с погонами на плечах поравнялся с Князевой за её спиной, вдруг перестала дышать.
Волнение, душащее лозой, перестало давить на виски обручем, только когда из глубины тоннеля блеснули фары подбирающегося к перрону поезда. Ноги в капроновых колготках огладил воздух с сильной концентрацией креозота.
Немногочисленная толпа двинулась к вагонам, когда машинист полностью остановился. Анна слышала, как под водой, записанный голос диктора, объявивший станцую, назвавший следующую, указавший не облокачиваться на автоматически открывающиеся двери. Будто пробки были в ушах.
Князева зашла внутрь одной из последних. Сидячих мест толком не осталось, да и были они все в другом конце, до которого Анне добираться не захотелось. Всё равно, выходила же на следующей.
Она дождалась, пока двери закрылись, и прислонилась к стене совсем рядом от них.
Поезд тронулся, привычно медленно беря разгон. Стало трясти. Девушке снова захотелось спать.
Аня подняла взор, чтоб носом совсем ясно не клевать, и оглядела москвичей, с которыми ехала в вагоне. Она не рассматривала их одежды, сумки или головные уборы, это всё не казалось таким интересным.
Что-то, щёлкая в голове небольшим, но ощутимым токовым разрядом, дало Князевой указ смотреть глубже. Видеть больше.
И она увидела. На лицах стариков, почти у всех, как у одного, было одинаковое выражение лица. Прямо как маска — единая на всех, даже без прорезей для глаз и рта. Анна посмотрела на дедушку, сидящего на тройном сидении в окружении двух одинаково молчаливых пенсионерок, и увидела такую потерянность в его взгляде, что мороз прошёлся по коже, чуть ли не покрывая ту изморозью.
У всех людей вокруг неё какая-то пугающая пустота в глазах и, вероятно, головах, мыслях. И пустота эта — равномерная смесь ужаса осознания как произошедшего вчера у стен Домов Советов, так и событий грядущего будущего.
Как бы Анна саму себя не подбадривала, как бы Тому не пыталась убедить, что всё обойдётся, в том московском вагоне она посмотрела правде в глаза.
Легко не будет. Скоро так трясти будет, что с трудом на ногах устоять выйдет.
Старик, в лицо которого Князева столько вглядывалась, вдруг прямо посмотрел на неё, переводя взор откуда-то из бесконечности на Аню. Девушка встрепенулась, чувствуя себя нарушителем, покусившимся на что-то неимоверно святое, неприкасаемое, и оттого подобралась.
Сердце ухнуло, чуть ли не падая из грудной клетки под ноги Анне.
Колеса поезда стали реже друг о друга стучать, и по инерции девушку чуть качнуло. Она взялась за поручень, отвернулась от пожилого мужчины, который все так же на Князеву смотрел с каким-то спокойным смирением, и помечтала только, чтобы вагон быстрее пришел к перрону станции «Беляево».
Двери открылись только через пару десятков секунд, девушке показавшиеся более долгими, чем до того. Анна вылетела из вагона, так и чувствуя меж лопаток взгляд старика, познавшего жизнь во всех её проявлениях.
Дышать стало легче только на улице, постепенно пробуждающейся ото сна, какой прошлой ночью сошел за явную благодать.
Квартира мамы не менялась толком, наверно, с того самого времени, как у Ани стала развиваться память. Как в детстве Князева помнила положение мебели, десятки лет не знающей перестановки, так и в девяносто третьем году прихожая встретила зеркалом в прямоугольной раме, висящим над обувницей, табуреткой с обувной ложкой и зонтом на полу.
Девушка напоминала себе, что задерживаться долго не может, и, стягивая с себя свитер, взглянула на часы. Начало седьмого; ещё около сорока минут есть. Надо успеть позавтракать, сходить в душ, в идеале — чуть подкрасить губы с ресницами, найти среди маминых вещей какую-нибудь старую свою куртку, чтобы не окоченеть на обратной дороге.
Всё Анне удалось. Первым делом она помылась, струями воды убивая желание в который раз рухнуть в долгий сон, и чуть ли не заново родилась, когда помыла волосы. Пока чайник на газовой плите закипал, Князева резала себе бутерброды, по большей части хватая ломтики сыра на ходу. От кофе из пакетиков девушка отвыкла ещё в прошлом году, но альтернативы у Анны не было — или хреновый кофе, или ещё более хреновый чай.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Свой выбор она сделала быстро, хотя и кривилась долго. Мама, ну и отрава, как пила такое раньше?..
Девушка успела собраться — волосы подсушить у корней, накрасить глаза маминой тушью, припудрить лицо, даже найти в шкафах квартиры на Введенского свой старый изумрудный тренч, привезённый ещё из Риги — почти вровень к семи. Двери квартиры Екатерины Андреевны щёлкнули во второй раз, когда стрелки часов показывали четверть восьмого.
К тому времени ларёк тёти Наташи, какую Анна, по честности, помнила крайне плохо, был открыт. Сама продавщица, Князеву на пороге увидев, так и осела на табуретку за прилавком с приоткрытым ртом.
— Мать честная… Аня!.. — ахнула тётя Наташа, схватилась за голову, в кулаках сжала прядки стрижки под мальчика.
Князева вернула ей неуверенную, малость раздраженную улыбку; ей в роддом, к Ольге, Ване, Томе и матери надо, а не с едва знакомыми соседками стоять.
— Ну, не узнать! Какая ты стала!.. Женихи, наверно, толпами бегают, а, красопетка?
Анна почти сказала, что Пчёлкин остальных кавалеров к ней близко не подпускает, но вовремя прикусила язык, себе напоминая сразу три вещи. Во-первых: это было личным. Во-вторых: за ней никто не бегал, потому что Князевой и Вити было достаточно — да что там достаточно, с головой…
В-третьих: Пчёла не жених ей.
Князева опять дёрнула уголками губ, демонстрируя ни то тёте Наташе, ни то самой себе что-то, напоминающее оскал.
Потом осмотрела прилавок и откровенно осталась недовольна ассортиментом; не густо, да и цены высоковаты. Не столько для самой Анны, сколько… в принципе завышенные; не стоила кисть винограда, какая морщиться начинала от времени, двадцати семи тысяч, ну, никак!..
Князева сдержалась, чтобы носа не сморщить, но по итогу указала на полки за спиной продавщицы, которая в ответ на неё всё так же пораженно смотрела:
— Полкило яблок, вон тех, зелёных. Печенья…
— Сколько хочешь, Анька?
— Две пачки, — ответила девушка, вдруг чуть не передёрнув плечами от этой формы своего имени. Её так мать называла вечно, и чувствовалось в «Аньке» какое-то пренебрежение, какое для Князевой было сродни красной тряпкой для быка. — И… чернослив есть?
Торговка вскинула палец и из-под прилавка достала почти приличный лоток с сухофруктами, пахнущими пряно. Девушка чуть наклонилась, перебрала фрукты; на языке от одного аромата появился кисловато-сладкий привкус кураги.
— Триста грамм взвесите?
— Разумеется, — ухнула продавщица и стала щёлкать клавишами весов, а вместе с ними и языком затрепала, снова возвращаясь к личности Князевой:
— Ну, Анька, ты прям совсем другая стала после Риги-то своей! А я ведь помню, как ты во дворе играла иногда, тайком от Катьки на нашу площадку прибегала. Все дети в догонялки носились, а ты на качелях целыми часами — туда-сюда, туда-сюда, пока мамка не придёт уши надрать… А теперь всё. Мадам прямо-таки!
— Мадмуазель, — не удержалась и поправила тётю Наташу Анна. Уголок губ дёрнулся в чувстве, граничащим с презрением, но мамина подруга приняла реплику за проявление строптивого кокетства и рассмеялась, демонстрируя рот без нижнего резца:
— Ой, ну, это ещё будет!
Князева смерила продавщицу взглядом, от которого сама, наверно, волей-неволей стушевалась бы. Точно болотистой тиной обмазали нутро, отчего сами по себе поджимались губы.
Она при разговорах, хоть косвенно, по касательной касающихся детства, чувствовала себя не то, что не в своей тарелке. Не в своем теле. Не в своей вселенной будто была.
Аня достала из кошелька две купюры в пятьдесят тысяч рублей. У соседки слова какие-то о далёких воспоминаниях её студенческой жизни застряли в горле настоящей глыбой. И взор так на Князеву выпучила, что глазные яблоки, вероятно, взорваться могли, остатками по щекам потечь.