Мне надоела сладость лиры,
И, глянув в самое нутро,
Я в яд возлюбленной сатиры
С восторгом обмакнул перо.
Едва мне улыбнулась слава.
Как полились стихи, как лава —
И, ощутив девятый вал.
Журналы я атаковал.
И с той поры — одна забота:
Хоть три десятка позади.
Осилить сотню впереди,
Рубиться до седьмого пота
И желчь не смешивать с водой
На склоне жизни молодой.
1928
Дмитрий ЦЕНЗОР
Весеннее утро в доме № 37
Во дворе из окошка направо,
Чтобы члены размять на момент,
Обалдевший от «римского права».
Перегнулся лохматый студент.
И, блаженствуя так с папиросой,
Улыбается он vis-a-vis[14]
Белошвейке — блондинке курносой,
Исхудавшей от грез и любви.
«С добрым утром! Ваш вид лучезарен,
Загляните сегодня на чай!..»
И басит ему снизу татарин:
«Барин, старые брюки продай!»
Белошвейка лепечет лукаво:
«Ах, мерси за такой комплимент!»
Посвиставши, за «римское право»
Принимается снова студент.
Забивается в угол бедняга…
Под окном ежедневный тиран —
Про «геройскую гибель «Варяга»,
Надрываясь, вопит мальчуган.
Из квартир выезжают на дачи —
Трескотня, перебранка и спор.
И достоинства рыбьи и рачьи
Воспевает разносчиков хор.
ГЦе-то рубят мажорную гамму.
Без стесненья в шестом этаже
В папильотках дородную даму
Обнимает субъект в неглиже…
И туда одинокого нрава
Загляделся поэт-декадент…
Обалдевший от «римского права»,
За учебником дремлет студент.
«Сатирикон», 1910, № 24
Весной у взморья
После стужи и дождей
Солнце сделалось добрее.
Синеглазый Ганс на рее —
Как на ветке воробей.
Что разлука моряку? —
Пой, шути, качаясь в шлюпке!
Ведь коротенькие юбки
На гранитном берегу.
Суетится капитан
Зафрахтованного флота.
Люди вымокли от пота,
И скрипит подъемный кран.
Тучный, сумрачный на вид,
И во сне ворча, как бука.
На трехмачтовом, у тюка.
Боцман выпивший храпит.
Потянул вечерний бриз.
Золотит закат откосы.
Сходят к девушкам матросы
По скрипучим сходням, вниз.
И своей дебелой Эмме
Ганс изменит нынче вновь.
Коротка ночная темень
И матросская любовь.
1928
Саша ЧЕРНЫЙ
Слишком много
Слишком много резонерства
И дешевого фразерства.
Что фонтаном бьет в гостиных
В монологах скучно-длинных, —
Слишком много…
Слишком много безразличных.
Опустившихся, безличных.
С отупевшими сердцами,
С деревянными мозгами, —
Слишком много…
Слишком много паразитов.
Изуверов, иезуитов.
Патриотов-волкодавов,
Исполнителей-удавов, —
Слишком много…
Слишком много терпеливых.
Растерявшихся, трусливых,
Полувзглядов, полумнений.
Бесконечных точек зрений, —
Слишком много…
Слишком много слуг лукавых.
Крайних правых, жертв кровавых,
И растет в душе тревога,
Что терпения у Бога
Слишком много!
1906
Молитва
Благодарю Тебя, Создатель,
Что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель
И не сижу еще в тюрьме.
Благодарю Тебя, Могучий,
Что мне не вырвали язык.
Что я, как нищий, верю в случай
И к всякой мерзости привык.
Благодарю Тебя, Единый,
Что в Третью Думу я не взят, —
От всей души, с блаженной миной
Благодарю Тебя стократ.
Благодарю Тебя, мой Боже,
Что смертный час, гроза глупцов,
Из разлагающейся кожи
Исторгнет дух в конце концов.
И вот тогда, молю беззвучно.
Дай мне исчезнуть в черной мгле, —
В раю мне будет очень скучно,
А ад я видел на земле.
1907
Потомки
Наши предки лезли в клети
И шептались там не раз:
«Туго, братцы… Видно, дети
Будут жить вольготней нас».
Дети выросли. И эти
Лезли в клети в грозный час
И вздыхали: «Наши дети
Встретят солнце после нас».
Нынче так же, как вовеки.
Утешение одно:
Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено.
Даже сроки предсказали:
Кто — лет двести, кто — пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот.
Разукрашенные дули.
Мир умыт, причесан, мил…
Лет чрез двести? Черта в стуле!
Разве я Мафусаил?
Я, как филин, на обломках
Переломанных богов,
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.
Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив;
От портного до