Эжен Гартаж, как всегда, был одет с иголочки и чисто выбрит, но что-то в его бледном и бесстрастном лице настораживало. Что-то было не так! Гартаж посмотрел на Люсьена невидящими глазами, а потом, не поздоровавшись, что было немыслимо, выпалил:
– Крэсси, вы вчера пили царку с фронтерцами…
– Да.
– Вы выпили все?
– Нет, – удивился Крэсси, – ее много не выпьешь.
– Я буду вам весьма признателен за угощение.
– Да, пожалуйста, – пожал плечами Люсьен, – наливайте да пейте. Только я не припомню, чтобы вы с утра пили, тем более такую похабень.
– А я не припомню такого похабного утра, дорогой барон, – попытался изобразить улыбку Гартаж. – Я только что пытался говорить с маршалом, но он не пожелал меня принять.
– Вы имели в виду поход на Мунт? Надо бы поторопиться…
– Нет, Люсьен, я имел в виду казнь…
2870 год от В.И.
12-й день месяца Вепря.
Арция. Эльта
Эдмон старался смотреть только вперед и слегка вверх, хотя мучительно хотелось оглянуться и рассмотреть тех, кто сзади. Спереди мир загораживала спина Старого Медведя, по бокам шли эскотцы в полосатых плащах и глупых плоских шапочках.
Страшно Эдмону не было, куда-то делись и боль, и отчаянье. Как ни странно, он даже выспался. Юноше было стыдно, что он умудрился уснуть у тела отца, он не помнил, как это случилось, но он уснул и, кажется, видел во сне что-то очень хорошее. По крайней мере, он пришел в себя со странным ощущением покоя и уверенности в себе и в том, что он выдержит. Он сын Шарля Тагэре, и он покажет, что это значит. А вот о товарищах по несчастью он беспокоился.
Дед и Леон едва держались на ногах, а по тому, с каким шумом Старый Медведь выдыхал воздух, юноша понял, что тот на грани срыва. Габладор озирался безумными глазами и трясся всем телом, пытаясь объяснить облезлому клирику, что ни в чем не виноват и хочет говорить с Ее Величеством. Нобили молчали, но смешной толстый мэтр Жанвье не выдержал и велел трусу заткнуться, пригрозив рассказать, что из всех пленных именно габладор больше всех кричал и о «Святом Духе», и об «ифранской дыне». Габладор перестал выть. Ору или две не происходило ничего, если не считать принесенного эскотцами завтрака, к которому никто не притронулся. Потом кто-то из сторожей, переглянувшись со своими товарищами, поставил на перевернутый бочонок флягу, барон Валлок выпил прямо из горлышка и протянул мэтру Жанвье. Они молча передавали флягу по кругу, последним был он, Эдмон, принявший ее из рук Старого Медведя. Юноша отхлебнул пахнувшего можжевельником напитка, у него перехватило дыхание, но он все же проглотил, даже не закашлявшись, и вернул флягу владельцу, который поклонился ему и тоже выпил.
Наверное, нужно было что-то сказать, но тут распахнулась дверь, и вошел младший брат Жана Фарбье и с ним еще один клирик, похожий на испуганного хомяка. Им предложили приготовиться к исповеди, но Иданнэ сказал, что святой Эрасти его поймет без посредников. Дед и Леон угрюмо кивнули, а потом Эдмон услышал свой голос, говоривший, что убитых в спину не исповедуют. И все равно пришлось ждать, пока оба священника, толстый и тонкий, выслушают Жарвье и габладора и прочитают молитвы. Эдмон не сразу понял, что их заставили присутствовать на собственной панихиде, но отчего-то это его не испугало и даже не взволновало. Юноша, не отрываясь, смотрел на лицо отца и словно бы слышал его голос. «Что бы ни случилось, не опускай головы. Ты сам себе самый строгий судья. Если ты себя не осуждаешь, тебя не осудит никто». Потом наступило время причащаться, Эдмон получил свой глоток красного атэвского, и их наконец вывели на улицу.
Отчего-то ему казалось, что все еще ночь, но уже давно рассвело, хотя день и был серый. Заревели трубы, и ударил барабан, пленников провели через лагерь к площадке между кое-как обитым красным сукном возвышением, где толпились люди в нарядных плащах и доспехах, и эшафотом, отличавшимся от почетного помоста лишь отсутствием обивки и плахой, у которой стояли два человека в масках. Габладор жалко хрюкнул, и Жарвье усталым голосом вновь посоветовал ему заткнуться. Эскотцы отступили к краю площадки, и Эдмон встал в первом ряду, плечом к плечу с дедом и Леоном. Смотреть в пол или оглядываться он не собирался, оставалось смотреть вперед. И Эдмон Тагэре посмотрел.
Перед ним стоял разряженный в красное и желтое мальчик. Малышу было лет восемь, он был худенький и нескладный, как кузнечик, и ему было очень страшно. Эдмон, сам не понимая, что делает, ободряюще улыбнулся, вызвав в ответ робкую, удивленную улыбку. Мальчик даже чуть подался вперед, но потом вздрогнул и оглянулся. Эдмон невольно проследил за ним взглядом и увидел носатую даму в красном. Агнеса! А мальчишка, стало быть, принц Гаэльзский! Ифранка что-то шепнула сыну, тот скривился, собираясь заплакать, но сдержался и только часто-часто захлопал ресницами. Эдмон вспомнил, что сын Агнесы всего на полгода младше Сандера, но того в последний раз видели плачущим года четыре назад, у принца же глаза, похоже, вечно на мокром месте. Королева властно, хоть и несильно подтолкнула мальчика вперед. Тот послушно прошел шага три и остановился, вытянув руки по бокам и набирая в грудь воздуха, словно собираясь прочитать сонет о Звездном Древе[105]. Затем угловатым заученным жестом выставил вперед руку, срывающимся голосом произнес «в-вы„, остановился, еще раз прошептал «вы“ и внезапно залился воющим, истеричным плачем.
2870 год от В.И.
12-й день месяца Вепря.
Арция. Эльта
Зачем, ну зачем она это творит! Маршал Батар с тоской глядел в спину королеве. Агнеса пыталась заставить воющего сына произнести приговор. Дура! Причем дура безнадежная! Воистину, нет ничего хуже короны на бабьей голове. Место бабы куриное. Как только начнет смотреть орлицей, нужно сворачивать шею без всякой жалости, иначе всем худо станет. Он выиграл для нее сражение, уничтожил самого главного и самого страшного врага, теперь следовало развить и закрепить успех, а она что удумала! Месть – это, конечно, хорошо, но в свое время. Завтра с ними не будет половины союзников-арцийцев, а северяне, и так обожавшие своего герцога, сделают из него второго Эрасти. Народу можно показывать лишь сломленного врага, жалкого, мерзкого, униженного и унижающегося. Только тогда казнь пойдет на пользу победителям, а кто скажет, что Старый Медведь или этот белобрысый мальчишка сломлены?!
И потом, потерять три дня? Да какое там три, четыре. После казни все налижутся и завтра раньше полудня глаз не разлепят. Он и сам бы дорого дал, чтобы ничего не видеть, а подлая ифранка вытащила его вперед. Теперь в глазах армии он такой же убийца и клятвопреступник, как и эта волосатая баба, с которой еще придется провести ночь. Без этого нельзя, иначе она вовсе от рук отобьется. Придется напиться, потому что дотронуться до нее на трезвую голову он теперь не сможет…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});