– Я знаю, что ничего этого мне не нужно, – ответила она, обводя рукой комнату. – Мне не нужен сияющий чистотой дом на пляже. Здесь я даже не могу пройти по улице, не тревожась, нет ли прорехи в спортивных штанах и в порядке ли прическа.
Джо рассмеялся, и Меган вернулась на тахту.
– Мне не нужна скоростная карьера, как у Алекс. Чтобы она не говорила, я знаю, что она не всегда счастлива. У нее есть глаза. Она видит пустую подушку по ночам. И она не сходит с ума от удовольствия сидеть в одиночестве в кино и готовить себе одной. И мне не нужна слава, как у Клементины. У нее есть все, что только можно купить за деньги, и все же я слышу, как она плачет по ночам. Точно так же, как и я, такая же одинокая, как и я.
Она прислонилась головой к плечу Джо: знакомое ощущение его тела, запаха и мягкого шерстяного свитера успокоило ее. Она закрыла глаза.
– Я просто хочу счастливой жизни. Я хочу снова выйти замуж. Я хочу мужа, который любил бы меня больше всего на свете. Я хочу детей. Я хочу ходить на собрания Учительско-родительской ассоциации. Я хочу лагерных поездок, лимонада, Бой-Скаутов. Ни одно из этих желаний не сделает меня какой-то особенной.
Джо положил руку на ее плечи и прижал к себе.
– Вот где ты ошибаешься, Мег, – прошептал он. – Они сделают тебя очень особенной. Когда говорят об Алекс, скажут «финансовый кудесник». А о Клементине скажут «знаменитость». Но когда заговорят о тебе, скажут так «Меган женщина, которая знает, что действительно важно в этом мире».
Меган улыбнулась и взглянула на него. Глаза Джо были теплыми, она почувствовала на своей щеке его дыхание. Она никогда не была раньше так близко от него, а если и была, то лишь краткое мгновение, когда наклонялась запечатлеть целомудренный поцелуй. А сейчас он был рядом, и она не чувствовала ни дрожи, ни страха. Не было также и бешено колотящегося стука сердца, как с Тони и Джексоном, но Меган сомневалась, что когда-нибудь вновь захочет испытать подобное.
Она поднесла руку к его щеке.
– Пожалуйста, поцелуй меня, Джо.
Он улыбнулся, прежде чем его губы коснулись ее, потом исчезла все, кроме его нежности, сшивающей разорванные швы ее сердца.
* * *
А в это время Клементина сидела в углу небольшой комнаты, позади группы женщин. Шарф на голове и темные очки скрывали ее лицо. Она не отнимала рук от живота, борясь с подступающей тошнотой и отвращением. Она сильно дрожала, слушая рассказы женщин.
– Но именно процесс, после всего, что произошло, был самым ужасным, – сказала одна женщина по имени Марджи. – Полицейские не имели никакого представления о том, что я пережила. Один из них даже сделал замечание о моей одежде, мол, что на мне было одето, как будто то, что я носила, имело отношение к этому.
– Они снова насилуют тебя, – заметила Санди, девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Они засовывают в тебя свои инструменты, желая убедиться, что ты говоришь правду. Они задают все эти вопросы, стараясь запутать, уличить во лжи, как будто это ты совершила преступление.
– Это не всегда так, – сказал доктор Левинсон. Она была консультантом группы и той женщиной, которой Клементина позвонила три дня назад. Клементина не назвала своего настоящего имени, боясь, что оно может просочиться в прессу. Меган она тоже ничего не сказала. Конечно, Меган поняла бы, но Клементина стыдилась, что спустя столько лет она до мельчайших подробностей помнила сцену изнасилования.
Клементина плакала, когда звонила доктору. Была поздняя ночь, время, когда воспоминания захватывали ее особенно сильно. Снова мысли загнали ее в переулок, и она подумала, что, продлись эти мучения еще хоть секунду, она сойдет с ума. Казалось, что каждую ночь ее преследует собственное сознание.
Как-то вечером во время очередной рекламы по телевизору, Клементина увидела номер телефона отделения Центра Жертв Изнасилования в Лос-Анджелесе. Записывая его, она чувствовала, что все это глупости; она никогда не решиться позвонить. Но позвонила. Воспоминания замучили ее. Клементина подумала, что это как-то связано с последним посещением Дюка, когда он окончательно разбил вдребезги ее упрямую надежду, будто отец – человек из ее детских фантазий, который сумеет защитить ее от всякого зла. Она спросила доктора Левинсона чем центр может помочь ей, доктор предложила участвовать в групповых сеансах поддержки.
– Наша группа жертв изнасилования делает кое-какие успехи, – сообщила доктор. – Мы помогаем полиции понять психологию жертвы. Нам же нужно понять, что мужчины исходят из другой точки зрения. Большинство из них не в состоянии даже представить, что такое изнасилование. Они понятия не имеют об этом. Они по-прежнему думают, что это что-то вроде секса, так что в нем нет ничего ужасного.
Прийти в центр стало для Клементины одним из самых тяжелых испытаний за всю ее жизнь. Когда встала и заговорила первая женщина, ей захотелось повернуться и убежать. Ей не стало легче или спокойнее, когда она узнала, что изнасилование – это просто эпидемия века. Клементина не хотела быть частью этой группы. Она хотела быть с другой стороны, нормальной, без демонов в прошлом.
И все-таки она осталась. Клементина потуже затянула шарф на голове и слушала. Никто не приставал к ней. Никто не просил ее встать. Казалось, все понимали ее стремление к анонимности.
Встала еще женщина.
– Меня зовут Карин, – сказала она. – Меня изнасиловал собственный муж.
Клементина заплакала. Она плакала молча, чтобы не мешать женщине закончить свой рассказ. Она плакала за себя, она плакала за всех этих женщин. Она плакала за потерянные годы любви и прикосновений. Она плакала потому, что ни одной из них не суждено больше испытать чистоту и наивность.
Карин закончила свою историю, но не села. Она прошла через комнату к Клементине. Опустившись на стул рядом с ней, взяла Клементину за руку.
– Ты можешь выговориться, – посоветовала она. – Ты можешь говорить здесь все, что хочется.
Клементина заплакала еще сильнее. Она рассказала все, что случилось, Меган, Алекс, Артуру. Но, ни одно из откровений не облегчило вину и ужас. Изнасилование по-прежнему оставалось ее личным позором. Оно по-прежнему съедало ее изнутри.
Она оглядела комнату. Очки искажали вид, но она заметила добрые глаза женщины рядом с ней и других, которые избегали прямых взглядов, высказывая тем самым уважение к ее желанию остаться в тени.
– Мне кажется, я не смогу, – сказала Клементина.
– Это тоже вполне нормально, – заметила доктор Левинсон, подходя к ней с другой стороны. – Делайте то, что считаете правильным. Не надо заставлять себя. Здесь нет никакого давления.
Но давление было. Клементина чувствовала его в своем сознании. Оно билось, колотилось, просило выпустить его на волю. Ей страшно захотелось говорить, выплюнуть ужасное наследие, которое Он оставил внутри ее, и в конечном итоге избавиться от Него.