Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Одобрительно рокочет ручило,[106] в плясовые нотки пищалки вплетается свадебная песня, одно за другим сыплются сладкие слова: кажется, сама волынка принимает участие в общей радости. По старинному обычаю, крестьянка пела новобрачным любовные припевки. Она изменяла слова и приспосабливала свадебные песни к их случаю. В ее светлых глазах читалась мечтательность, увлеченность тем, о чем она поет; казалось, она жила сейчас собственными воспоминаниями и отдавала всю себя свадебному торжеству как великому действу, в котором выражались вечные радости и скорби короткой человеческой жизни.

Мрачный дом Джупуновых притих. Двери комнаты Райны растворились, и молодежь столпилась вокруг крестьянки и ее мужа. Кларнет на дворе откликнулся было, но тут же стыдливо умолк, поскольку не сумел подхватить мелодию.

Ешьте и пейте, родные.Что господь бог послал нам,И будьте довольны, счастливы…Радуйся, мать невесты,Умело ты дочь растила.Растила, оберегала.Тебя она не посрамила.

Кто-то заохал. Старая Влаевица всхлипнула. Две крупные слезы покатились по ее щекам. Она припомнила, сколько горя пришлось пережить ей в свое время. Некоторые девушки опустили головы, нахмурились.

В наступившей тишине Никола Хаджидраганов шепнул старику Христакиеву:

— Рановато еще для этой песни.

Старик Христакиев пожал плечами. Но крестьянка была чуткой, как кошка.

— Нет, песня, сватушка, к месту, — сказала она с усмешкой.

— Ее после сладкой ракии[107] петь надо, — настаивал Никола.

— Мы с Радньо засветло домой пойдем, нам нельзя до сладкой ракии оставаться. — И она ласково взглянула на мужа, продолжавшего играть.

Костадин встретил виноватый взгляд матери. Джупунка даже не предложила им переночевать.

— Я вас ни за что не отпущу! — прочувствованно, красный от волнения, готовый вот-вот взорваться, воскликнул он.

— Успеете домой. Да разве можно так! — сказал бай Христо. — Давай играй, сват, а мы попляшем. Свадьбу мы справляем или что? Заводи рученицу…

Снова загудела волынка. Бай Христо подошел к Джупунке и схватил ее за руку:

— Пошли, сватьюшка!

Джупунка уклонилась и, с улыбкой глядя на гостей, сказала:

— Стара я уж! Куда мне плясать!

Она пыталась вырваться из его рук, но, поскольку и другие стали настаивать, согласилась и принялась плясать. Ее тонкие ноги ловко постукивали каблуками туфелек, худое лицо раскраснелось. Плясала она сдержанно, с достоинством, помахивая платочком. Сват, по-молодецки подбоченясь, дробно перебирал ногами, то пускаясь вприсядку, то выпрямляясь. Его раскрасневшееся лицо блестело от пота, а бычья шея напряглась. Не прерывая пляски, он сбросил с себя праздничный, грубого сукна пиджак, швырнул его на стул, засучил рукава белой рубашки, оголив большие мускулистые руки.

Робко приблизившись, заплясала и старая Влаевица — важная, высокая, прямая, как тополь, раскачивающийся под ветром, и по ее счастливому, возбужденному лицу разлилась молодая улыбка.

— Гол, гол! — выкрикивал бондарь и так топал ногой об пол, что звенели стекла в окнах. Остальные гости хлопали в ладоши, присвистывали. Вино разгорячило всех, а рученица еще больше подогревала кровь…

Во дворе же девушки, соседки, женщины, готовившие свадебное угощенье, кружились в буйном хоро. Его с большим усердием водил Янаки. Гордо подняв голову, он строго поглядывал на женщин, потом на свои ноги, взмахивая поднесенным ему полотенцем. Когда хоро закончилось, он подошел к детям.

Сынишка Манола, выряженный в новую рубашку, окруженный соседскими мальчуганами, с восторгом глядел на музыкантов. Янаки дернул его за ухо.

— Тонкая Неда в четыре голоса поет. Что это такое?

Мальчик виновато улыбнулся и втянул шею в худенькие плечи.

— Скрипка! Забыл? А ну еще: взревел вол на весь дол — услышала лисица, распушила хвост. А это что?

— Барабан и хоро, — ответил малыш.

— Верно. Сиротка котенок сидит на коленях и плачет?

— Волынка.

— Молодец! Будешь помнить дядину свадьбу!

Музыкантам принесли угощенье, но в это время на лестнице послышался топот. Гости и новобрачные спускались во двор, чтоб сплясать хоро. Наверху осталась одна молодежь. Посаженый отец и невестка повели хоро.

Смеркалось. Перепуганные куры раскудахтались и одна за другой повзлетали на перекладину под навесом, где обычно ночевали. Проголодавшаяся свинья визжала в свинарнике — сердилась на музыку. Хоро становилось все буйнее, и некоторые пожилые гости, не удержавшись, пустились в пляс вместе со старшим Христакиевым.

Красавец посаженый отец, встряхивая кудрявой головой, энергично топал по траве и каменным плитам, обходя кусты самшита, искусно вел за собой хоровод. Глаза его искали Антоаиету, хризантема в петлице черного пиджака подпрыгивала и трепетала. Христина следовала за ним мелкими упругими шажками, ловко, но как-то испуганно подхватывала такт своими быстрыми ногами. Подвыпивший податной инспектор, обливаясь потом, в очках, плотно прилипших к его жирному лицу, сжимал руку Райны и то и дело сбивался с такта. Манол разбрасывал мелкие монеты и конфеты детям, а потом, подав знак работнику принести револьвер, расстрелял все имевшиеся в барабане патроны.

Наверх поднялись усталые и разгоряченные пляской, зажгли все лампы, крестьянка спела еще, и растроганный, опьяневший бай Христо совсем разошелся.

— Костадин, я на водосвятие хотел тебя бултыхнуть под лед, и ежели бы ты вышел хворый — не видать тебе моей дочки! Слышишь, что тебе говорю?.. Ни в коем случае не дал бы! — орал он, размахивая флягой и готовясь пить из нее. — Но ты парень что надо, зятек, не какой — нибудь пентюх… А я в твои годы знаешь какой был? Стол поднять зубами мог. А ну-ка подожди, я попробую, как сейчас…

Но ему не позволили поднять стол. Бондарь засмеялся, махнул презрительно рукой и пошел целовать зятя.

— Тебе я дал свое дитя, не им! На них ты чихай, меня слушай! — И он указал на Манола и Джупунку.

Его дерзкие глаза смеялись под ястребиными бровями, а пышущее здоровьем лицо было воплощением силы и независимости.

Молодые гости разошлись. Бондарь выражал свое презрение к ним язвительными намеками. Костадин весело посмеивался над его безрассудством. Сердце его было преисполнено благодарности к родственникам отца — простым крестьянам за то, что они придали торжественность его свадьбе трогательными, полными большого смысла народными песнями. Был доволен он и Александром Христакиевым, которого по настоянию Манола пригласили быть посаженым отцом. Судебный следователь держался со всеми просто, без надменности и высокомерия. Возможно, и в этом сказывался политический расчет.

Когда пришла пора новобрачным уединиться в супружеской спальне, старая Влаевица заплакала.

Все разошлись после полуночи. Большой дом Джупуновых затих и погрузился в темноту, приютив еще одну, новую душу. Только карбидная лампа перед рестораном освещала верхнюю часть его желтого фасада.

6

Райна считала своих братьев неучами, мать — смешной за ее глуповатую жадность. Она мечтала выйти замуж за человека образованного, с общественными интересами и передовыми идеями, каким в ее глазах был Кондарев. В ее нотной тетради были записаны сотни песен — от «Наполеоновского марша» до «Интернационала», от арии Ленского до «Бандера росса» и «Волга-Волга, мать родная». Ее музыкальный репертуар соответствовал взятым у коллег и купленным книгам. На скромном столе ее сельской квартиры лежали «Капитал», «Первобытное общество» Моргана, «Взаимопомощь среди животных» Кропоткина, «Пол и характер» Вейнингера, «Санин» Арцыбашева и прочие. Новый строй Райна Джупунова представляла себе как образованное общество, свободное от принуждения, все члены которого просвещенны, воспитанны, живут в братской дружбе, не заботясь о завтрашнем дне, как в каком-то элизиуме.[108] Коммерческими делами своих братьев Райна не интересовалась, считала их незавидными, но была убеждена, что наступит время и братья выделят ей долю капитала и имущества. Каждый месяц она вносила в сберегательную кассу по почте половину своего жалованья; никто не спрашивал у нее отчета, что и за сколько она себе покупает, никто не знал ее личной жизни, ее сердечных увлечений. Джупуновы презирали чувства и верили в супружеское благоразумие. Время от времени они произносили ее имя за обеденным столом и старуха говорила: «Вот выдадим ее замуж и избавимся от забот». Манол молчал — теперь, когда он принялся строить мельницу, нельзя было выделять из семейного капитала сестрину долю. Костадин был поглощен своими делами. Джупунка утешала себя: «А что с ней станется? Получает ведь жалованье — пусть себе поучительствует еще год-другой, она же не престарелая».