Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

В его памяти снова появился тот момент, когда он стрелял в доктора. Каждую ночь он переживал это снова и покрывался испариной от боли и гнева на самого себя.

Кондарев вслушивался в шум дождя.

— В конце концов, идея — вот что главное. Явлений много, но без этических критериев — все хаос… Один лишь народ — хранитель нравственности. В этом и состоит различие между нами и вами — вы этого не понимаете.

— Твоя идея превратилась в иерусалимскую Стену плача,[104] — сказал Кондарев.

— Что? Я не понял…

Анастасий был уверен, что Кондарев насмехается над ним.

— Что ты хочешь этим сказать? — проворчал он. — Читал ли ты евангелие или библию? Не припомню, где это сказано: не приближайся к страшной тайне с нечистой душой! Тайна — это жизнь. Я в последнее время пришел к такому выводу наперекор всему и… именно поэтому жажду света!

— Анархизм и христианство словно соседние комнаты. Из одной — в другую.

— Слова! — резко оборвал его Анастасий. — Тебе не хватает твоей теории, но когда ты поднатореешь в ней — станешь таким фанатиком!

— Кто знает… Вот ты говоришь — идея. А какая? Вымысел или реальная цель? Увлекаешься теорией, все вокруг да около нравственных идеалов топчешься — и вот теперь: жизнь — это тайна, я ошибся и жажду света… Ты даже не заметил, как превратил свое самолюбие в этический критерий, ошибки свои — в тайну, а недостаточное осознание всего этого — в жажду света! Капитулируешь, Сиров! Какой ты революционер и что общего у тебя с народом? Никакой ты не революционер, а трагикомический герой…

Усталость и сон у Анастасия испарились. Душа его онемела от боли. То, что в уме его безысходно месяцами накапливалось, теснилось, вдруг словно залило светом. То, что в своей нынешней жизни он называл ботевским положением, вмиг поблекло, мученический ореол померк. Анастасий закрыл глаза, и в памяти его вихрем промчалось все, что он пережил в последнее время. Но воспоминания эти приобрели совершенно иную оценку в его сознании. Они подтверждали слова Кондарева. Его бросило в жар, он весь покрылся испариной, и в душе вспыхнула лютая ненависть к Кондареву.

«Он убьет меня морально, он вынудит меня убраться отсюда… Лежит себе на кровати и советует мне, а не спросит, не голоден ли я!»

— Я пришел к тебе, Кондарев, не для того, чтоб получать советы, — сказал он глухим от злобы голосом и, сбросив с себя одеяло, сел. — Для меня ты — черствая душонка, и не думай, что если я оказался в таком положении, ты можешь болтать все, что тебе вздумается! Анастасий Сиров не попрошайка и ни от кого не ждет подачек. Хочешь, чтоб я ушел, — хорошо, я уйду!

Он вскочил и принялся одеваться.

— Не делай глупостей! Я и не думал тебя прогонять.

— Ты злой человек! Знаю я тебя… Коммунист, тьфу!

— Сиров, не поднимай шума, разбудишь моих. Да и на улице услышат.

— Не говори со мной, — сквозь зубы процедил Анастасий, ожесточенно чиркая и ломая отсыревшие спички. Наконец одна из них загорелась, он нашел кепку и, оставив дверь открытой, шурша дождевиком, сбежал по лестнице. Кондарев слышал, как он отодвинул засов и затопал, поднимаясь вверх по улочке.

Дождь продолжал лить. Ветер швырял дождевые струи и завывал, словно силясь заглушить мощный рев реки.

Анастасий шел, уже не прикрываясь. Башмаки громко стучали по мостовой. Он то задыхался от ярости, то предавался отчаянью. Ему хотелось вернуться и убить первого же попавшегося жандарма, а потом покончить и с самим собой. Он удивлялся, почему больше не испытывает к Кондареву злобы.

В таком состоянии он добрался до самого верха Кале. В одном из разгороженных двориков он увидел между низенькими сливовыми деревцами, обломанными ребятишками, явно нежилой двухэтажный дом с крытыми балкончиками. Во время землетрясения середина его обрушилась. Над обветшавшей крышей, из которой торчали балки и доски, ветер гнал низкие косматые тучи. Выломанные окна и двери зловеще темнели. Анастасий вошел внутрь. Его обдало тяжелым запахом гнили и нечистот. Он попытался найти местечко почище, чтоб можно было сесть, но всюду было сыро и грязно. Тогда его охватил новый приступ злобы, и он, не отдавая себе отчета, забыв об опасности, отправился домой с единственной надеждой, что Христакиев не узнал его.

Ему отворила мать. И пока она, плача, прижимала его к своей груди с неожиданной для ее возраста силой, он, не в состоянии вырваться из ее объятий, вдыхал вместе с запахом ее старушечьей бумазейной ночной рубашки сладкий запах родного дома.

— Тасик, сыночек мой, — шептала старая женщина.

Пантелей Сиров не пожелал видеть сына. Отдохнув, переодевшись и поев, Анастасий ушел в горы, так и не простившись с ним…

Кондарев заснул на рассвете, когда прекратился дождь. Встреча с Анастасием разволновала его. «Я его не прогонял — он сам обидел себя, потому что правда ему не нравится, не устраивает. Надо забыть о самолюбии, чтобы суметь выслушать правду. Но какую правду? Голую, страшную правду, что сам по себе ты — ничто. Я лично убежден, что в будущем для человека создадут такой интеллектуальный климат, в котором подобные иллюзии станут невозможны». Он пытался подвести под какое-нибудь правило случай с Анастасием. Из головы не выходили тревожные мысли о векселе, о неожиданно появившейся возможности арендовать типографию, о том, что завтра Христина выходит замуж.

В душе он жалел Анастасия. Наступит день, когда и он сам может оказаться в таком же положении, но он никогда не уподобится таким, как Анастасий Сиров, а будет совсем иным, более разумным, без метафизики и пустых надежд. «Безжалостная ревизия всего, что было с тобой до нынешнего дня, но ни отчаянья, никакого страха, ничего личного…» — думал Кондарев, прежде чем погрузиться в сон.

Ветер играл оконными шпингалетами и словно ощупывал невидимыми руками город, стараясь отыскать в нем чью-то обреченную душу.

5

Многодневный обложной дождь успокоил, напоил землю, иссохшую, жаждавшую, словно роженица, воды, охладил ее — и сразу почувствовалась осень. Воздух стал кисловатым и здоровым — с полей задул свежий ветерок, разносящий запах мокрой земли и бурьяна. Гигантская кудель тумана окутывала горы. Умытый дождями город оголился. Гранитный настил главной улицы был отмыт до синевы, только возле самого тротуара осталась желтая грязь. Так как дождь прекратился в субботу ночью, базар на следующий день был полон лоточниками, приодевшимися крестьянами и горожанами. В кофейнях с раннего утра хлопали замызганными картами, ожесточенно стучали костяшками. Во дворах то тут, то там изо всех сил орали петухи. Гуси, подбиравшие остатки овощей между лотками, пытались взлететь с оглушительным гоготаньем и визгом. Церковные колокола возвещали окончание воскресной литургии, хрюкали поросята, скрипели телеги, грохотали весы. Общий шум прорезало пронзительное ржание лошади. Успокоившаяся река, все еще мутная, тихо рокоча, лизала загрязненные берега.

После полудня горожане толпились у пекарен, унося домой гювеч[105] и только что выпеченный хлеб; вскоре город, пропитавшийся запахом еды и теплого хлеба, притих, сытый, задремал под высоко распростертым над ним облачным покрывалом, ровным и неподвижным.

К четырем часам во дворе Джупуновых раздался гордый голос кларнета и загудел контрабас. Музыканты — цыгане, повязанные яркими платками, украшенные веточками самшита, заиграли возле чешмы. У открытых ворот, на политом водой пороге и всюду вдоль ограды теснились детишки, девушки и нищие. Ступени казино гроздьями облепили молодые люди. Через забор заглядывали соседки. Свадебный кортеж только что вернулся из церкви, и в холодном воздухе еще чувствовался запах воска и духов, 442 а на тротуаре перед домом и дальше по улице белели бумажки от карамелек, которые вместе с мелкими монетами разбрасывали при встрече новобрачных. Растревоженные грохотом музыки, лошади в конюшне напряженно шевелили ушами, куры и индюшки попрятались под самой крышей навеса, где стояла окровавленная, облепленная перьями колода. В кухне горел большой очаг и хлопотали женщины.

Свадебное пиршество происходило наверху, в гостиной. Два ряда столов, образовавшие громадную букву П, были уставлены блюдами, бутылками, флягами.

Александр Христакиев с белой хризантемой и букетиком самшита на груди, радостно-торжественный и подтянутый, как и подобает посаженому отцу, восседал в центре стола. Даринку усадили по левую сторону от него в соответствии со старинным обычаем, согласно которому посаженая мать садится с женщинами. На этом особенно настаивала двоюродная сестра Костадина, приехавшая из горной деревушки. Наперекор строгому и категорическому распоряжению Джупунки не вмешиваться крестьянка настояла на своем. Когда прибыли молодые, она принялась мазать медом пороги, и никакие увещевания не могли ее остановить. Ее муж, кроткий, тихий человек, сидел рядом с нею у самого края стола, держа на коленях волынку. На все неприязненные взгляды, которые гости бросали на его жену, он отвечал терпеливой, немного грустной улыбкой и часто посматривал на новобрачного. Похудевший и похорошевший, с ласково сияющими, смущенными глазами, Костадин был заметно обеспокоен наступающей сумятицей.