Но рядом с этими людьми были и другие – самоотверженные идеалисты, убежденные революционеры, принадлежавшие к различным социалистическим партиям. Молодежь знакомится и узнает друг друга легко и быстро – уже через несколько дней у нас образовалась тесная группа, так называемая коммуна, у которой была общая касса и кухня. Мы жили очень дружно и общими усилиями устраивали великолепные обеды – украинские вареники, сибирские пельмени, гороховый суп, гречневую кашу, картошку с салом.
Уже через несколько дней после моего прибытия в Александровскую тюрьму товарищи под большим секретом сообщили мне, что ими начат подкоп из барака, через который они надеялись бежать из тюрьмы. Нам всем предстояло быть отправленными в ссылку в Якутскую область, то есть еще за 3000 верст к северу. Мы, разумеется, вообще все мечтали о побеге – кто же из арестантов об этом не мечтает? И бежать хотели в Россию. Но бежать из Якутской области было труднее, чем отсюда – ведь там одно расстояние увеличивалось на 3000 верст. Кроме того, было неизвестно, куда каждого из нас отправят из Якутска – могли оставить в городе, но могли отправить куда-нибудь за многие сотни верст и дальше, в тайгу и болота… Неизвестно, сколько нам еще придется ожидать отправки из Александровской тюрьмы – может быть, несколько месяцев, почему же не попробовать бежать теперь? Сказать правду, я не совсем был убежден в целесообразности побега из тюрьмы – мне казалось, что легче и с большими шансами на успех можно будет бежать с места ссылки. Но я попросил ознакомить меня со всеми уже сделанными приготовлениями к побегу.
Оказалось, что работы были начаты еще за неделю до моего приезда в Александровскую тюрьму. Душой и организатором побега был молодой, 24-летний, рабочий из Екатеринослава, Григорий Козлов. Он был членом нашей партии, социалистом-революционером. Это был один из лучших рабочих-революционеров, каких я встречал в своей революционной карьере. Он был металлистом; блондин, немного выше среднего роста. От его ловкой и легкой фигуры веяло какой-то заражающей энергией и силой.
Все горело в его руках – он был мастером на все руки: прекрасный повар (его варениками мы объедались), первый во всех играх, весельчак, лучший запевала и танцор. Гришу все любили в камере, но он терпеть не мог анархистов-коммунистов и постоянно проделывал над ними всякие каверзы, над которыми смеялась вся камера. Никто лучше и ловче его не устраивал «свечки». «Свечками» называлась довольно-таки жестокая шутка: к босой ноге спящего приклеивался листок папиросной бумажки, которая затем осторожно поджигалась.
Камера с интересом следила за дальнейшим – спящий или дремавший под одеялом, когда тлевшая бумажка доходила до конца, вскакивал, как от электрической искры, с растерянным и недоумевающим лицом – при громком хохоте всей камеры. И пострадавшему надо было отгадать виновного, чтобы потом в свою очередь ему отомстить…
Откуда-то Гриша достал обыкновенный столовый нож и сделал из него пилу, добыв неизвестно где напильник. Этим ножом он выпилил в потолке над печкой доску, и так ловко, что ее можно было незаметно вставить на место. Над потолком оказался чердак. Чердак ему был нужен для того, чтобы вырытую под полом землю из подземного хода туда ссыпать. Подземный ход должен был пройти глубоко под бараком, под двором, под «палью» и выйти шагах в двадцати за нею. Там начинались кусты, дальше шел лес и пустынные зеленые холмы, где тоскливо и призывно куковала кукушка. А ведь известно, что сибирского арестанта-бродягу ничто так не манит на волю, как крик кукушки…
Над забором, на каждом углу, были, конечно, вышки, на которых караулили вооруженные часовые-солдаты, и заключенным запрещалось подходить к «палям» ближе, чем на четыре шага. Начальник тюрьмы нас предупредил, что часовой имеет право стрелять без предупреждения в каждого заключенного, оказавшегося ближе четырех шагов от забора. Побег, разумеется, можно было устроить только ночью, когда часовому не видно будет выходящих из наружной дыры. Подкоп уже был благополучно проведен под бараком и сейчас велся под двором.
Товарищи ознакомили меня во всех подробностях со своим планом, и я даже слазил в самый подкоп. В восхищении от него я не был, как и вообще от всего этого плана, так как мне представлялись большие трудности даже после выхода из подкопа, но скрепя сердце я выразил согласие принять в этом деле участие.
Слабой стороной всего предприятия было еще то, что состав нашего пересыльного политического барака был очень пестрый – нельзя было быть во всех уверенным, и нельзя было скрыть от всех подготовительные работы. Товарищи успокоили меня тем, что маленькая кухня, из которой шел подкоп, была вся занята лишь надежными людьми и в нее они посторонних не пускали. Из этой кухни было на высоте одного метра от пола прорезано четырехугольное окно, через которое можно было пролезать в другую общую комнату, где находились все остальные заключенные.
Днем двери нашего барака были открыты, и мы большую часть времени проводили во дворе, на ночь эти двери снаружи запирались висячими замками, запирался висячим замком снаружи и наш внутренний двор. Когда я выразил согласие принять участие в подкопе и побеге, что вызвало среди участников (их было около пятнадцати человек) большую радость, меня устроили тоже в кухне. Работа по подкопу у нас велась днем и ночью – главным образом ночью, причем все мы работали по очереди. У окна всегда стоял дежурный, следивший за тем, чтобы надзиратель не пришел неожиданно снаружи на кухню. Во время работы находившиеся на кухне днем громко пели, чтобы заглушить подозрительные звуки подземной работы. В самом подкопе всегда было двое – один вел самый подкоп (это обычно был Гриша), другой выгребал землю, третий насыпал землю в мешок (мешками служили нам наволочки от подушек), четвертый подавал мешок на печку, а пятый принимал мешок с землей на чердаке и рассыпал ее там, бросая вниз освободившиеся наволочки-мешки.
С самого начала я заметил, что Гриша относится ко мне с какой-то не то недоверчивостью, не то настороженностью. Потом я понял, в чем было дело. До сих пор он редко имел дело с интеллигентами и инстинктивно им не доверял – они ему казались не совсем понятными. Однажды я подслушал случайно его разговор с надзирателем. Они оба сидели на ступеньках крыльца под солнышком и благодушно разговаривали. Надзиратель с насмешкой говорил ему, что