Глава 32. Перемирие и мир как фактор внутренней политики
19 августа(1 сентября), после преодоления кризиса переговоров по вопросу о контрибуции и Сахалине, в Портсмуте было заключено соглашение о перемирии между вооруженными силами Японии и России{2269}. 31 августа(13 сентября) соответствующий документ был подписан и представителями русского и японского командования на Сыпингае. Военные встретились на «ничьей земле» между позициями своих армий. Японцы задержались, вынудив русскую делегацию во главе с ген.-м. В. А. Орановским ожидать победителей{2270}. По условиям перемирия военные действия прекращались с 12.00 3(16) сентября. Военнослужащим обеих армий запрещалось посещение позиций друг друга, но одновременно начиналось разведение передовых постов и разведок. Армии отходили от укрепленных позиций в лагеря, а вслед за этим разводились в разные стороны, постепенно приступая к мобилизации, которая должна была закончиться ко 2(15) апреля 1906 г{2271}. Перемирие на море было подписано 5(18) сентября контр-адмиралами К. П. Иессеном и Хайяо Шимамурой. По просьбе русской стороны японцы согласились немедленно пропустить русский транспорт с продовольствием на Камчатку{2272}.
Уступка части русской территории была встречена в России неодобрительно, и, возведенный за заключение мира в графское достоинство С. Ю. Витте подвергся жесткой критике. То же самое произошло и с Ютаро Комура. Еще накануне заключения мира в Токио стало ясно, что полностью программа Японии не будет реализована, и это стало причиной значительного напряжения в обществе. Известие же об условиях Портсмутского договора вызвало массовое недовольство. Японские газеты единодушно настаивали на отставке правительства и продолжении войны{2273}. В столице Японии, и во многих ее городах были приспущены флаги, многие из них были украшены траурными лентами, массами вышли прокламации, призывающие к патриотическим протестам{2274}. Один из крупных японских исследователей истории внешней политики — Киесава Киеши — в 1942 г. отмечал: «Что поражает исследователя истории японской дипломатии… так это то, что общественное мнение в Японии всегда требовало жесткой внешней политики, в то время как политика правительства была очень осторожной… Дипломатия Комуры в войну против России вызвала самый сильный мятеж в Токио за всю историю. В сфере иностранных дел сотрудничество японского народа с правительством всегда начиналось с развязыванием войны и заканчивалось с ее завершением. Дипломатия считалась синонимом слабости и вызывала гнев общественности… Со времён Токугавы в общественном мнении японцев осталось представление, что внешнеполитических целей можно достичь, только если правительство займет жесткую позицию, и что отсутствие таких успехов может быть вызвано только неспособностью правительства такую позицию занять. По каким бы то ни было причинам нельзя отрицать, что приверженность жесткой внешней политике всегда была основной установкой общественного мнения. Общественное мнение по природе своей безответственно и эмоционально. Размышляя о нашей международной политике, нельзя забывать об этой особенности национального менталитета. Примечательной особенностью этого чувства является постоянное желание эксансии…»{2275}
Это чувство и сказалось, как только в Японии узнали об условиях Портсмутского мира. Беспорядки начались немедленно. Наиболее масштабные массовые волнения прошли в Токио. 5 сентября в столичном парке Хибия начался митинг в пользу продолжения войны, в котором, не смотря на запрет, приняло участие около 30 тыс. человек. Для их разгона полиция вынуждена была применить холодное, а затем и огнестрельное оружие — в ответ начался настоящий мятеж, охвативший на следующий день весь город. Была сожжена резиденция министра внутренних дел, разгромлены 13 церквей, было ранено 500 полицейских и солдат. Количество раненых мятежников оценивается приблизительно в 2 тысячи, убитых — 17, арестованных — в 2 тысячи, обвинения были предъявлены 308 человекам{2276}.
Что касается России, то император ратифицировал мирный договор 1(14) октября 1905 г{2277}., а 5(18) октября издал Манифест «О восстановлении мира между Россией и Японией». «В неисповедимых путях Господних Отечеству Нашему ниспосланы были тяжелые испытания и бедствия кровопролитной войны, обильной многими подвигами самоотверженной храбрости и беззаветной преданности Наших славных войск в их упорной борьбе с отважным и сильным противником. Ныне эта столь тяжкая и сильная борьба прекращена и Восток Державы Нашей снова обращается к мирному преуспеянию в добром соседстве с отныне вновь дружественной Нам Империей Японской. Возвещая любезным подданным Нашим о восстановлении мира, Мы уверены, что они соединят молитвы свои с Нашими и с неколебимою верою в помощь Всевышнего призовут благословение Божие на предстоящее Нам, совместно с избранными от населения людьми, обширные труды, направленные к утверждению и совершенствованию внутреннего устройства России»{2278}.
В стране продолжалась революция и Николай II колебался между дальнейшими уступками введением военной диктатуры. Австрийский посол в России граф А. Эренталь еще в 16 февраля 1905 г. довольно точно заметил: «Если разумно судить, то должны бы произойти еще большие и более ужасные дела, чем те, свидетелями коих мы были. Наверху нет головы, в правительстве нет людей, а внизу все в узах гипноза. Чисто по русски сопротивление проявляется во всех кругах в решении: не работать и убивать время глупой болтовней»{2279}. Человеком, который в состоянии переломить эту ситуацию, считался Великий князь Николай Николаевич-мл. Вызванный императором в Петербург для принятия должности Главнокомандующего восками гвардии и Петербургского Военного округа в октябре 1905 г., он вынужден был добираться до Москвы из своего тульского имения Першино верхом, в сопровождении нескольких гостей и псарей. 100 верст это пробега пролегали через уезды, охваченные аграрными беспорядками. Из Москвы Великий князь отправился на паровозе, который вел инженер-путеец — политическая стачка парализовала железные дороги{2280}.
15(28) октября 1905 г., т. е. накануне подписания Манифеста 17 октября, и после обсуждения проекта манифеста у императора, на котором Николай Николаевич еще не определился со своим решением{2281}, Великий Князь встретился с М. А. Ушаковым — рабочим из «Экспедиции заготовления государственных бумаг», близким к зубатовским организациям. Ушаков должен был высказать «глас народа», что он сделал, убеждая Николая Николаевича-мл. в необходимости введения конституционного строя в России. Князь поначалу волновался и спорил, но вскоре успокоился. Не стал он протестовать и против следующей рекомендации: «…для этого великого дела, самою верно, судьбою назначен начать это дело он сам, и что у него может быть энергичный и сведущий знаток государственного дела, который, я глубоко уверен, с удовольствием во всем ему окажет содействие и все устроит, раз это идет для блага Государя и России, и что с эти человеком, Вы, Ваше Высочество, сделать можете очень мнгого доброго дела. Этот человек есть граф Сергей Юльевич Витте, с которым я просил бы Его Высочеству сойтися ближе и сообща сделать благо и счастье для народа и России и славы Государю Императору. И если вы совместно начнете делать это великое дело, то я свято верю в успех и благополучие»{2282}.
Характерно, что на совещании, созванном 17(30) октября в Петергофе императором, Николай Николаевич вел себя уже по другому — он поддерживал проект Витте и заявлял о невозможности введения военной диктатуры «за недостатком войск»{2283}. Т. о., происходило именно то, на что надеялся Витте еще летом 1904 г., когда он встал на не совсем типичную для высшего государственного сановника позицию, которую можно назвать «либеральным пораженчеством». Свои мысли он выразил предельно ясно в письме к Куропаткину, написанного во время Ляонского сражения, 19 августа(1 сентября) 1904 г. Извещая командующего об убийстве министра внутренних дел, он писал: «С господином фон Плеве сделалось то, что должно было сделаться, и страшно то, что нигде это преступление не встретило соболезнования… Но что для Вас должно быть интересно, это то, что оказалось, что господин фон Плеве был душою банды квантунцев, приведших Россию к этой несчастной войне. Это теперь несомненно. Я говорю: несчастной войне, ибо не вижу в ее окончании, как бы война для нас ни была победоносна, никаких благ для России. Без преувеличений можно сказать, что, пожалуй, победоносная война даст еще худшие результаты, нежели средний успех»{2284}. Война была проиграна, и Витте теперь мог рассчитывать на неплохие результаты.