нее ни шубы, ни платьев… А она ведь невеста. — Запрет на водку — правда ли это?
— Не веришь — толкнись сама к управляющему!
Но Маринку не допустили до управляющего: нечего ей там делать.
— Вот читай! — сказал ей писарь и ткнул пальцем в бумажку на двери.
Объявление
Ввиду закрытия завода никакого найма
рабочих производиться не будет.
Управляющий.
— Сам подписал. Довольна?
Маринка повернулась, не присела на крылечко к подружкам — прямо домой.
Бежала лугами и плакала. В тот вечер в Еремкиной избе был общий плач. Мать валялась перед иконой:
— Господи, что с нами делаешь? За что наказуешь?
Маринка за печкой проклинала свою несчастную жизнь. Младшая сестренка Глашка хлипала на полатях, дед жалобно стонал на кутнике. Еремка стоял у дверного косяка и собирал слезы в рукав своего бушлата.
— Мам, мамка, будет, — заговорил он, а у самого в горле валун катается, того и гляди, слезы хлынут, как Черный Ключ, — будет, Маринка, идите, слушайте!
Придвинулись к столу, ждали, что он скажет. Искали спасенья у маленького, худолицего заморыша. От божьего угла, молись хоть до упаду, никакой помоги. Мал Еремка, а не раз уже об этом думал.
— Учиться я не пойду, буду гонять Лысанку. Тятьке письмо напишем, благословит сняться и уехать на новые места, уедем. Халупа там есть и посев. — Поглядел Еремка на старшую сестру, тряхнул головой. — Она хоть красива и ядрена, а с бедностью своей жениха здесь не найдет.
Мать отвернулась, Маринка выпрямилась, схватилась за грудь, ждала еще.
— Слышал я, говорили, что хороша, первая на деревне Маринка, а замуж не надобна никому — бедняжка.
Убежала Маринка за печку, завыла:
— Маменька, зачем обидели, красоту дали при бедности. Уж лучше бы быть мне корявиной да уродиной…
* * *
Маринка писала, Еремка помогал ей подыскивать нужные слова, Глашка уставила в письмо свои большие непонимающие глаза.
«Письмо в действующую армию дорогому отцу нашему Петру Василичу Кутышкину. Письмо мы ваше получили и огромадное за него спасибо. А у нас опять несчастье: завод закрыли, и Маринка будет зиму дома сидеть, и девать ее некуда. Я уж учиться не буду, а стану гонять Лысанку у Сазонтова. Сообщаем мы вам, что жизнь наша подошла такая, — хоть в петлю. Сена нынче ничего не накосили, река все песком заполонила. Напиши, любезный наш отец, будет ли твое благословение переехать нам на новое место. С весны поедут суседи, мы бы и пристали к ним. Пропиши подробно, какая там местность, избу нашу у кого спросить, много ли ты сделал посеву и сколько надо денег на дорогу и на подъем и еще не забудь прописать — найдется ли там жених для Маринки. Здесь к нам никто не засылал сватов, а все по бедности нашей. Не будь ее, Маринку с руками бы первейшие женихи оторвали.
Прощай, отец наш, кланяемся все от бела лица до сырой земли».
* * *
Зимняя ночь. Ветер-поземок прыгает по сугробам, наметает новые и прячет под ними дороги; вокруг маслобойни поставил высокие косы, стружет верхушки им и через щели сыплет снег в сарай, где ходят неотступно Лысанка и Еремка.
Много работы, день короток, и маслобойня работает по ночам. Лысанка заиндевел, ходит белый снежный конь. Под ногами лед, в нем Лысанка выбивает тропу, от тяжелых копыт ледяные брызги Еремке в лицо. Больно секут, а не уйдешь — жизнь у Еремки вроде Лысанкиного круга: все вперед, вперед, а выходит по одному и тому же месту — в нужде да в горе.
На Еремке дедов твердый, заскорузлый полушубок. Голова обмотана шалью, на ногах валенки с подшивкой. Не по плечу Еремке одежа, тянет к земле. С трудом поднимает он голову вверх, где через дырья крыши видны зябкие звезды и месяц. За стеной пляшут песты, пыхтит пресс, там тепло, а не дает Еремке его тропа пойти и погреться.
Получили от отца письмо, где все подробно обсказано: деревня Медвежий Брод на реке Енисей, около села Казачинского, третья изба с краю, в два окошка, перед ними большая-большая береза. Посеял он немало, при урожае хватит на семью. И жених Маринке может скоро найтись: приезжают на поселение одинокие молодцы, и девок в Сибири по глухим местам им не хватает. Денег на дорогу и на подъем надо не меньше полуторы сотни, билет можно выправить переселенческий, дешевый.
Думает Еремка, как добыть денег, не может придумать.
«Избу и двор продать, сотни не дадут. И здесь жить — погибель».
* * *
Разлилась река Черный Ключ половодьем, две недели бушевала и урчала по лугам. Ждали все, какими выйдут луга, ждал и Еремка. В песке выглянула его луговина, в нынешний год песок дотянулся и до соседских участков. Горевал Еремка над луговиной, подошел Кошелев Захар, старик, хлопнул по плечу:
— С этой полосы, парень, не жди житья. Река как уж пойдет на какой берег сыпать, а какой точить — десять, двадцать лет и занимается этим. На моем веку не одного тебя она разорила. Одно тебе осталось — забирай пожитки и уходи, а то моли общество клин другой выделить, да не выйдет ничего, не согласятся, передел общий надо, а давность прошла, и земля у нас считается вроде как собственная. На поселенье со мной айда, отца ведь не скоро дождешься.
Дикая птица слеталась на Черный Ключ, по камышам и перелескам выводила птенцов. Запылились дороги по буграм, и вечером на заре будто огонь клубился и прыгал по ним. Переселенцы собирались в отъезд, а Еремка все гонял Лысанку. Мать и Маринка исхудали на поденщине у богатых соседей, зарабатывая деньги на дорогу. Они обе тосковали по новому месту и житью, по новой избе в далекой Сибири, по большой березе перед окнами.