возле всего остального полкового имущества. Когда фельдфебель отправлял караул, он предостерегал «дневального», назначенного охранять колодец:
— Жидам из города не давать воды ни под каким видом!
В тот раз, когда дневальным был Абрам Дыхно, фельдфебель поспешно прибавил:
— Слышишь ты, жид?
Но тотчас улыбнулся еврею ласковой, игривой улыбкой, словно говорившей: «тебя-то мы все-таки любим».
Дыхно был еврей с Волыни, из деревни, рыжеватый и широкоплечий.
Он быстро свыкся с атмосферой военной службы, сделался первоклассным стрелком, а по лестнице взбирался до самой крыши казармы. В полевой гимнастике он был одним из немногих счастливцев, которым удавалось перескочить через широкую «волчью яму», и ротный командир, капитан Ушков, смотрел на него с затаенным удовольствием, как отец, любующийся сыном… Когда прибывали новобранцы, тот же капитан обращался к евреям, бывшим в их числе:
— Будьте молодцами, хоть вы и евреи. Будьте, вот, как наш Дыхно!
И он указывал пальцем на Дыхно, который возился с чисткой ружья, вскидывая его вверх и одним глазом смотря в дуло на свет…
Дыхно особенно любил свое ружье, то и дело чистил его и смазывал маслом, чтобы ружье, сохрани Бог, не заржавело. Любил он и свои «казенные» сапоги с широкими носами, по всем правилам надевал «набрюшник» и стриг волосы на голове до самого черепа. Когда порой молодые солдаты подметали казарму под его наблюдением, он понукал и торопил их, словно «капрал», брал сам в руки метлу, подметал и ворчал:
— Вот как метут! Вот! Чтобы не оставалось пыли! Работать «верой и правдой»! Не учили словесности? Серье!
«Верой и правдой» служил он сам. На посту, например, он ни разу не задремал. Все два часа своего караула он без устали ходил вокруг здания и, лишь завидит тень человека, тотчас кричал:
— Кто идет?
И теперь, в одиннадцатом часу вечера, теплого летнего вечера, стоя у колодца, он был особенно бдителен и смотрел вперед, по направлению к городу. За ним спал лагерь со своими палатками, сараями и «бараками», в которых жили офицеры. Только иногда оттуда доносились запоздалые приказы, которые громко передавали друг другу часовые по «линии». Приказы относились к учебной стрельбе, которая должна быть завтра на рассвете, стрельбе на расстоянии 1500 шагов, в которой немногим удается попадать в цель. Дыхно вспомнил, как в прошлом году он не промахнулся в этой стрельбе ни разу, и он воображал себе фразу, которую он сам выкрикнет по окончании ее:
— Дыхно все пятьдесят пуль всадил, ваше высокоблагородие!
— Молодец! — слышится ему в воображении голос капитана из палатки.
Теплая волна гордости словно подхватила его и понесла ввысь, и оттуда он смотрел теперь на лежавший перед ним город. Там понемногу погасали огни, слышался стук запираемых дверей, отрывистые голоса. Где-то поблизости закричала еврейка:
— Ай-ай-ай, какие дорогие гости! Мендель, ставь самовар!
Дыхно преисполнился презрения к этой убогой жизни, от которой он стал так далек за два года службы, к этой жизни, в которой нет ни малейшего понятия об искусстве стрельбы, о красоте «церемониального марша», о чудесах гимнастики, к этой жизни без отваги, без хождения в ногу, без «присяги»…
Послышались шаги по мосту, сопровождаемые лязгом железных ведер. Какой-то еврей из города, наверно, идет сюда за водой. Дыхно пощупал штык и насторожился.
— Кто идет? — закричал он по-русски.
— Дай, солдатик, зачерпнуть воды! — попросил подошедший человек, не зная, как видно, что перед ним — еврей.
Покорный тон подошедшего чем-то задел Дыхно, и он ответил:
— Не велено. Не дам!
— Только на самовар…
— Нет. Нет!
Тот повернулся и пошел прочь с отчаянием:
— Капли воды ему жалко…
— Ну, ну, много тут не разговаривай, — закричал Дыхно ему вслед, — жид!
(1914)
Перевела Елизавета Жиркова. // Сафрут. 1922, Берлин.
Двора Барон (1887-1956)