«Рабочие — замечательные люди, — говорил он, — их трудно сломать, они держатся друг за друга, и в этом смысле гораздо лучше и порядочнее всех болтунов, которые заявляют, что выступают от их имени». После этих слов лицо Муссолини вновь стало печальным. «Я фактически являюсь пленником с момента ареста на Королевской вилле, — сказал он тихим голосом, — и вырваться на свободу уже невозможно. Наши противники только и ждут, когда мы сдадимся. Есть и такие, кто считает нас изменниками… Я не питаю иллюзий относительно моей судьбы. Жизнь — это всего лишь короткое мгновение по сравнению с вечностью. Когда все кончится, меня объявят виновником поражения, но потом, через какое-то время, поверьте мне, обо мне еще заговорят, но по-другому. И тогда я буду счастлив, потому что между мной и моим народом не будет никакой вражды».
Наконец Муссолини встал и на прощание молча пожал руку Фоссани. Пока он шел к катеру, журналист застыл, словно завороженный, под воздействием чар этого «великого, но несчастного человека, сохранившего свое достоинство в трагические мгновения своей жизни». В этот момент сторожевая собака, прыгнув на скалу, издала долгий леденящий вой.
Насколько легко было убедиться в величии этой трагической фигуры в обстановке, когда сама природа способствовала излиянию чувств, настолько труднее это было сделать в маленькой тесной комнате на Вилла-делле-Орсолине, где Муссолини обычно встречался с журналистами. Одна из них, Мадлен Мольер, так описывает свои впечатления от встречи с ним. Прежде всего, она едва узнала в этом человеке дуче. С бритой головой, бледным лицом и тусклым взглядом он больше походил на узника, чем на президента. В глазах застыло выражение покорности, но отнюдь не униженности. Его смирение, готовность подчиниться судьбе несли оттенок сожаления и примирения.
«О чем вы хотите меня спросить, — задал вопрос Муссолини, обращаясь к Мадлен, — я вас помню, семь лет назад вы приезжали в Рим. Тогда я был действительно интересным собеседником. Теперь же я фактически покойник. Но я ничего не боюсь. Смерть не страшит меня. Я думаю, что она — своего рода благодарность Богу за его земные страдания.
Сегодня утром, — продолжал Муссолини, — ко мне в спальню случайно влетела ласточка. Она отчаянно билась о стены, пытаясь найти выход, но в конце концов обессиленная упала на мою кровать. Я осторожно, чтобы не причинить ей боли и не испугать, взял ее в руки, открыл окно и разжал ладони. Сначала она, видимо, не поняла, что произошло, и со страхом смотрела по сторонам, затем расправила крылья и с радостным щебетанием вылетела из комнаты. Этот птичий восторг запал мне в душу. Для меня никто уже не откроет окна, чтобы выпустить на свободу. У меня теперь только один выход — умереть. И это справедливо. В своей жизни я совершал ошибки и готов за них заплатить, если только цена моей жизни окажется достаточной платой. В тех случаях, когда принимаемые мною решения вытекали из моих ощущений, я никогда не совершал ошибок, но когда я следовал велению рассудка, то ошибался очень часто.
Да, синьора, со мной все кончено, мое солнце закатилось. Я еще продолжаю исполнять обязанности, но все уже не имеет смысла. Я жду, когда представление окончится, наблюдая за этим фарсом как бы со стороны. Мое самочувствие оставляет желать лучшего, уже в течение года я ничего не ем, кроме протертой пищи, не пью, не курю… Возможно, что мое предназначение было лишь в том, чтобы указать путь моему народу, но в таком случае скажите мне, видели ли вы когда-нибудь расчетливого и благоразумного диктатора?»
Чтение — вот что доставляет ему удовольствие. Он много читает, прежде всего книги великих философов. И, пожалуй, это единственное занятие, которое его увлекает, он надеется, что книги останутся с ним до последнего дня жизни.
Когда его спросили о Чиано, он ответил: «В то январское утро я понял, что это моя судьба, я почувствовал тогда, что смерть моя близка, но ужасная агония затянулась. Я ощущаю себя капитаном тонущего корабля: корабль гибнет на моих глазах, а я вцепился в маленький плотик среди бушующих волн, всецело во власти стихии. Я кричу, но никто меня не слышит. Но когда-нибудь мир еще услышит меня».
С каждым, кто приходил, чтобы повидать его, он говорил с подчеркнутой трагичностью. Порой его высказывания казались мистическими, часто невразумительными, а иногда — лирическими.
Молодому французскому писателю Пьеру Паскалю, переведшему на французский язык его книгу «Parlo con Bruno» («Беседы с Бруно»), он сказал «Вы не заметили сегодня утром по пути сюда, какого цвета была вода в озере? Темно-синего, говорите? Вы знаете, я постоянно смотрю на воду и не перестаю удивляться, как меняется ее цвет. Во время заката солнца она красная, холодным зимним утром — серая. Да, Италия удивительно красивая страна!» Затем, не дождавшись ответа на вопрос, он неожиданно переменил тему. «Вы верите в Бога? — спросил он Паскаля. В ходе возникшей религиозной дискуссии он признался, что он сам не знает, верующий ли он человек. Скорее всего да».
Темы разговора менялись очень быстро. От Бога к Наполеону, затем о Шарле Моррасе [43] , потом об итальянских художниках, Данте, Д'Аннунцио. Разговор касался чего угодно, но только не политики.
Когда Паскаль все же затронул политику, подняв вопрос о необходимости объединения Европы перед угрозой английской интервенции, Муссолини коротко ответил: «Эту проблему будет решать ваше и последующее поколения». Ему не хотелось даже думать об англичанах, от которых он столько натерпелся в своей жизни. Кроме того, ему вовсе не хотелось говорить о политике, поэтому, когда Паскаль позволил себе несколько замечаний о партизанском движении в Италии и французских маки, их беседа резко оборвалась.
Писательница Пиа Реджидори Корти захотела обсудить с Муссолини некоторые политические проблемы современности, но он не пожелал говорить об этом. Он предпочел завести разговор о Мадзини, Гарибальди, о философии, о любви, наконец. «Любовь недолговечна, — говорил он, — рано или поздно она проходит, потому что любовники неспособны понять друг друга до конца». Корти пыталась возразить: очень часто кратковременную страсть или увлечение люди склонны принимать за любовь. На это Муссолини ответил цитатой из Платона и закончил беседу словами, что, по его мнению, жизнь — это страдание. Иногда он прерывал важные совещания со своими министрами или германскими официальными лицами и заводил речь о философии, истории или религии.
6 апреля началось решающее наступление союзников. Уже была оккупирована Масса, немецкие войска отступали через Тоскану. Штандартенфюрер СС Дольман был всецело поглощен проблемой отвода войск, вопрос о капитуляции висел в воздухе. По этому поводу было созвано экстренное совещание с Муссолини. Каково же было удивление Дольмана, когда в ходе обсуждения Муссолини вдруг задал вопрос: «Скажите, штандартенфюрер, вы верите в Бога? Генерал Вольф утверждает, что верит».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});