Читать интересную книгу Источник - Айн

— А у меня есть. Хочу сказать, что тебе удалось то, что еще никому не удавалось: ты доказала, что я не прав. — Он произнес

это холодным тоном, на лице его не отразилось никаких чувств, в глазах не было и намека на дружелюбие. — Не ожидал такого выступления от тебя. Весьма эффектно. Впрочем, на твоем обычном уровне. Просто я просчитался в том, на что будет направлена твоя злость. Однако у тебя хватило ума признать тщетность своих усилий. Конечно, ты выразила что хотела. Я тоже. У меня есть подарок для тебя в знак глубокого уважения.

Он выложил телеграмму на стол.

Она ее прочитала и, не говоря ни слова, продолжала держать листок в руке.

— Как видишь, дорогая, ты даже не можешь уйти по собственному желанию, — сказал он. — Не можешь принести себя в жертву твоему сорящему бисером герою. Помня, что ты можешь вынести побои исключительно от себя самой, я подумал, что этот жест ты сможешь оценить.

Она сложила листок и положила его в сумочку:

— Спасибо, Эллсворт.

— Если ты собираешься бороться со мной, тебе не обойтись одними речами.

— А разве я ограничилась только речами?

— Нет, конечно, нет. Ты права. Я опять выразился неточно. Ты всегда боролась против меня, и твои свидетельские показания

— единственный случай, дорогая, когда ты сломалась и молила о пощаде.

— И?..

— Ив этом был мой просчет. — Да.

Он церемонно поклонился и вышел.

Она сложила все, что собиралась унести домой. Потом отправилась в кабинет к Скаррету. Она показала ему телеграмму, но оставила ее у себя в руках.

— Хорошо, Альва, — сказала она.

— Доминик, я не мог ничего сделать, тут такое дело… А как ты ее раздобыла?

— Не волнуйся, Альва. Нет, тебе я ее не отдам. Оставлю у себя.

— Она положила листок обратно в сумочку. — Чек пришлешь мне по почте и сообщишь все что нужно.

— Так ты… ты так или иначе все равно собиралась уволиться?

— Да, но так мне больше нравится — быть уволенной.

— Доминик, мне это страшно неприятно. Просто не могу поверить. Не укладывается в голове.

— Все-таки вы, господа, сделали из меня мученицу. А я всю жизнь этого боялась. Это так непривлекательно — быть мученицей. Слишком большая честь для мучителей. Но я вот что скажу тебе, Альва, потому что ты самый неподходящий человек, чтобы выслушать это: что бы вы ни делали со мной… или с ним, ничто не может быть хуже того, что я сделаю сама с собой. Если ты думаешь, что храм Стоддарда мне не по силам, подожди и увидишь, что мне по силам.

Через три дня после суда Эллсворт Тухи сидел дома и слушал радио. Работать ему не хотелось, и он позволил себе отдохнуть, с наслаждением растянувшись в кресле, выбивая пальцами сложный ритм симфонии. Раздался стук в дверь.

— Входите, — протянул он.

Вошла Кэтрин. Как бы извиняясь, она взглянула на радио.

— Я думала, что вы не заняты, дядя. Мне надо поговорить с вами.

Она стояла, ссутулившись, худая и плоская. На ней была юбка из дорогого твида, но неотглаженная. Губы накрашены небрежно, помада попала на щеки, бледные от наложенной пятнами пудры. В свои двадцать шесть лет она выглядела как женщина, которая старается скрыть, что ей уже за тридцать.

За последние несколько лет с помощью дяди она смогла стать видным работником социальной сферы. У нее был постоянный заработок в коммунальной службе, небольшой, но собственный счет в банке, она могла позволить себе приглашать своих приятельниц по службе, женщин старше ее, в кафе, и там они обсуждали проблемы матерей-одиночек, вопросы воспитания детей из бедных семей и вред, причиняемый обществу промышленными корпорациями-монополистами.

В последние годы Тухи, казалось, забыл о ее существовании. Но он осознавал, что при всей ее молчаливости и ненавязчивости он очень много значил для нее. Он редко обращался к ней, но она постоянно приходила к нему за советом. Она походила на аккумулятор, которому надо периодически подзаряжаться от его энергии. Даже в театр она не отправлялась, не спросив его мнения о пьесе. Прежде чем записаться на курс лекций, она спрашивала его мнение.

Однажды она подружилась с интеллигентной, способной, веселой девушкой, которая любила бедных, несмотря на то что сама была работником социальной сферы. Тухи не одобрил их дружбу, и она отказалась от нее.

Когда Кэтрин нужен был совет, она обращалась к нему как бы мимоходом, стараясь не занимать надолго его внимания, — за столом между двумя блюдами, у лифта, когда он уходил из дома, в гостиной, во время паузы в радиопередаче. Она всячески подчеркивала, что не претендует на что-то большее, чем обрывки его внимания.

Поэтому Тухи посмотрел на нее с удивлением, когда она появилась у него в кабинете. Он сказал:

— Пожалуйста, я не занят, для тебя, милочка, у меня всегда есть время. Приглуши немного радио, будь добра.

Она убавила громкость и неуклюже опустилась в кресло напротив. Движения ее были неловки и плохо скоординированы, как у подростка, она утратила уверенность движений и поз. И все же иной раз какой-то невольный жест, поворот головы обнаруживали накапливавшееся в ней недовольство, прорывавшееся наружу нетерпение.

Она смотрела на дядю. Взгляд под очками был напряженно-упорным, но ничего не выражающим. Она заговорила:

— Чем вы были заняты, дядя? Я читала в газетах, что вы выиграли какое-то дело в суде, с которым были связаны. Я порадовалась за вас. Давно я не следила за газетами. Так много дел… Хотя это не совсем так. Время у меня было, но когда я возвращалась домой, у меня ни на что не оставалось сил. Я валилась на кровать и засыпала. Скажите, дядя, люди много спят, потому что устают или хотят от чего-то укрыться?

— Ну-ну, дорогая, это на тебя не похоже. Совсем не похоже. Она беспомощно дернула головой:

— Да, я знаю.

— В чем же дело?

Смотря вниз, на ноги, с трудом шевеля губами, она произнесла:

— Видно, дядя, я ни на что не гожусь. -— Она подняла на него глаза. — Я очень несчастна, дядя.

Он молча, с серьезным и добрым видом смотрел на нее. Она прошептала:

— Вы понимаете меня?

Он кивнул.

— Вы не сердитесь на меня? Вы меня не презираете?

— Дорогая моя, как я могу?

— Я не хотела говорить этого. Даже самой себе. Не только сегодня, но много раньше. Позвольте мне все сказать, не останавливайте меня. Мне надо высказаться. Я как на исповеди, как бывало раньше… нет, нет, не думайте, что я вернулась к прошлому, я знаю, что религия — это всего лишь… вид классового угнетения. Не думайте, что я забыла ваши уроки, усомнилась в вас. Меня не тянет снова в церковь. Мне только нужно, чтобы меня выслушали.

— Кэти, дорогая, во-первых, почему ты так испугана? Не надо ничего бояться. Во всяком случае, не надо бояться разговора со мной. Успокойся и рассказывай, что случилось. Будь сама собой.

Она благодарно посмотрела на него:

— Вы так… так великодушны, дядя Эллсворт. Именно этого мне не хотелось говорить, но вы угадали. Я боюсь. Потому что… вы ведь сами только что сказали: будь сама собой. Я как раз этого и боюсь больше всего — быть собой. Потому что во мне много зла.

Он рассмеялся необидным, добрым смехом, отрицавшим ее утверждение. Но она не улыбнулась.

— Нет, дядя Эллсворт, я говорю правду. Я попробую выразиться яснее. Мне всегда, с детских лет, хотелось быть хорошим человеком. Раньше я думала, что все стремятся к этому, но теперь я так уже не думаю. Одни стараются изо всех сил, насколько могут, делать добро, даже если им не всегда это удается. Но другим безразлично. Я же всегда принимала это близко к сердцу, относилась неравнодушно. Конечно, я понимала, что у меня нет больших талантов, что это очень сложный вопрос — проблема добра и зла. Но независимо от этого, в меру моего понимания, что есть добро, а что зло, я всегда изо всех сил старалась делать добро. Никто на моем месте не сделал бы больше, так ведь? Для вас все это, наверное, звучит детским лепетом?

— Нет, милая Кэти, совсем нет, продолжай.

— Так вот, я с самого начала знала, что быть эгоистом дурно. В этом я была уверена. Поэтому я ничего не требовала для себя. Когда Питер надолго исчезал… Нет, этого вы не одобряете.

— Что я не одобряю, дорогая?

— Меня и Питера. Лучше я не буду говорить об этом. Да это и неважно. Вы можете теперь понять, почему я была так рада поселиться у вас. Вы меньше всего думаете о себе, и я, как могла,

старалась следовать вашим принципам. Вот почему я пошла в социальное обеспечение. Вы никогда этого прямо не предлагали мне, но я чувствовала, что вы бы это одобрили. Не спрашивайте, на чем основывалась эта догадка, это трудно выразить — нечто неосязаемое, незначительные, казалось бы, признаки. Я с уверенностью приступила к работе. Я знала, что эгоизм порождает несчастье и что настоящего счастья можно добиться, только посвятив себя заботам о других. Я слышала это от вас. Это многие говорили. Об этом твердили людям испокон века лучшие представители человечества.