стали менее конвульсивными. Она, казалась, успокоилась; некий тёмный неясный причудливый образ, казалось, был изгнан из неё либо при помощи прямых слов Пьера, либо при помощи его намёков.
III
«Пьер! Пьер! – Скорей! Скорей! – Они тащат меня назад! – о, скорее, дорогой Пьер!»
«Что это?» – сразу же вскричала Изабель, вставая и изумлённо глядя на дверь, ведущую в коридор.
Но Пьер бросился из комнаты, запретив им следовать за ним.
На полпути вниз по лестнице тонкая, воздушная, почти неземная фигура цеплялась за балюстраду, и два молодых человека, один из которых был одет в военно-морскую форму, безуспешно стремились разжать обе её тонких белых руки, при этом не повреждая их.
Это были Глен Стэнли и Фредерик, старший брат Люси.
Через мгновение руки Пьера вцепились в них.
«Злодей! – Будь ты проклят!» – выкрикнул Фредерик и, отпустив руки своей сестры, отчаянно ударил Пьера.
Но Пьер перехватил удар.
«Ты, проклятый шарлатан, околдовал милейшего ангела! Защищайся!»
«Нет, нет», – вскричал Глен, ловя выхваченную рапиру безумного брата и крепко держа его в объятиях, – «он безоружен, сейчас не то время и не то место, чтобы разрешить нашу с ним вражду. Твоя сестра, – милая Люси – давай сначала спасём её, а уже потом – всё, что ты хочешь. Пьер Глендиннинг, – если ты хотя бы на мизинец человек – то убирайся отсюда! Ты развращён, ты аморален, ты демон! – Ты не можешь желать её: милая девушка безумна!»
Пьер отступил немного и бледным измученным взглядом посмотрел на всех троих.
«Я не даю себе оценок: я таков, каков я есть. Эта милая девочка – этот ангел, которого вы оба очерняете своими прикосновениями – она уже вправе решать: – согласно закону, она – сама себе хозяйка. И теперь, клянусь, у неё должно быть своё желание! Отпустите девушку! Оставьте её. Смотрите: она упадёт в обморок; дайте ей уйти, я сказал!» И снова их руки сплелись.
Внезапно, в тот момент, когда все они смешались в схватке, бледная девушка ослабла и боком привалилась к Пьеру. Оказавшись не готовыми к этому, оба противника, подсознательно разжав руки, опрокинулись, ударились друг о друга и разом упали на лестницу. Схватив Люси на руки, Пьер бросился прочь от них, достиг двери, протолкнул перед собой Изабель и Делли, которые в испуге задержались там, и, ворвавшись в приготовленную комнату, уложил Люси на её раскладную кровать; затем быстро вышел из комнаты и запер всех троих; и настолько быстро – молниеносно – всё это было сделано, что едва щёлкнул замок, как он увидел Глена и Фредерика, с отчаянным видом стоявших перед ним.
«Господа, все кончено. Эта дверь заперта. Она сейчас среди женщин. – Отступитесь!»
Как только оба пришедших в бешенство молодых человека схватили его, чтобы отшвырнуть в сторону, так сразу же выскочило несколько привлечённых шумом апостольцев.
«Уберите их прочь от меня!» – кричал Пьер. – «Они – преступники! Утащите их прочь!»
Двадцать рук немедленно связали Глена и Фредерика и по знаку Пьера оттащили их от комнат, увели вниз по лестнице и передали проходящему офицеру, как двух молодых дебоширов, нарушивших святость частного жилища.
Они напрасно и отчаянно протестовали, но, наконец, как будто уже осознав, что дальше уже нечего нельзя делать без какого-либо предварительного судебного иска, весьма неохотно, дразнясь, объявили о том, что готовы отступить. Поэтому их отпустили, но страшные угрозы о скором возмездии Пьеру не прекратились.
IV
Глупый человек счастлив в час страсти. Он не расточает импульсивные угрозы, и поэтому сам редко выглядит фальшиво при переходе от гнева к спокойствию.
После ухода Глена и Фредерика из Апостолов и их выхода на проезд прошло не так много времени, когда они заключили между собой, что Люси не так легко удержать угрозой или силой. Бледная, непостижимая стойкость и непоколебимая отвага Пьера уже начали влиять на них; ведь любая социальная уникальность или величие иногда больше впечатляют, когда оглядываешься на них после. Слова Пьера о том, что Люси – сама себе хозяйка в глазах закона, теперь уже дошли до них. После множества горьких размышлений более собранный Глен высказал предложение, что мать Фредерика должна посетить комнаты Пьера; он вообразил, что Люси, пусть и нечувствительная к их собственному совместному запугиванию, не сможет остаться глухой к материнским молитвам. Г-жа Тартэн отличалась от своей дочери; её щедрое сердце действительно испытывало искренние мучения, и не просто из-за расстроенного сватовства, хотя и болезненного; поэтому Фредерик и Глен, возможно, возлагали на неё больше надежд. Тем не менее, и эта попытка явно не удалась.
В совместном присутствии своей матери, Пьера, Изабель и Делли, обращаясь к Пьеру и Изабель как к г-ну и г-же Глендиннинг, Люси дала самой себе самую торжественную клятву, что будет жить со своими нынешними хозяином и хозяйкой, пока они не отринут её. Напрасно прошение к ней возвращалось, и раздраженная мать опускалась перед ней колени или, как казалась, едва ли не хотела ударить её; напрасно она описывала всё презрение и ненависть, намёком касаясь красивого и галантного Глена и угрожая ей, что в случае, если она будет упорствовать, вся семья откажется от неё, и, если она будет голодать, не дарует ни одного кусочка такой подлой, и – что бесконечно хуже – бесстыжей девчонке.
Ко всему этому Люси – лично находясь уже совсем не под угрозой – ответила в самой мягкой и абсолютно неземной манере, но связной и твёрдой, не оставляющей надежды. То, что она делала, исходило не от неё самой, – ею двигало всеобъемлющее влияние сверху, снизу, со всех сторон. Она не чувствовала боли из-за своего собственного положения, ей сочувствовало только само её страдание. Она не искала вознаграждения; суть пользы состояла в сознании того, что она преуспела без минимальной надежды на награду. Если говорить о потере мирского богатства, великолепия и всех парчовых аплодисментов в гостиных, то они не стали какой-то потерей для неё, поскольку она всегда была к ним равнодушна. Она теперь ничего не отвергала, но в качестве реакции на её настоящее воодушевление она чего только не получила. Будучи равнодушной к презрению, она не жаждала жалости. А состояние её здравомыслия соотносилось с суждением ангелов, а не с примитивным мнением человека. Если бы кто-либо осудил её за то, что она бросала вызов священным советам своей матери, то ей ничего было ответить, кроме того, что она продолжала всячески уважать мать, но её безоговорочному повиновению тут места не находилось. Пусть все надежды на её возвращение будут немедленно, раз и навсегда, оставлены. Только лишь одно может повлиять на неё, и настолько, что сделает её навсегда недвижимой, – это смерть.
Откуда такая замечательная сила в такой замечательной мягкости, такая несгибаемость в одной только хрупкости, – что было удивительным вопросом для любого наблюдателя! Но для её матери этого было чересчур много; как и для многих других поверхностных наблюдателей, сформировавших своё предыдущее мнение о Люси, основанных на незначительности её личности и мягкости характера, г-жа Тартэн всегда предполагала, что её дочь была совсем неспособна на какое-либо подобное смелое действие. Как будто небесное серебро было несовместимо с героизмом. Но эта пара всегда бывает неразлучна. Но, поскольку Пьер знал Люси больше, чем кто-либо ещё, то её исключительное поведение по большей части не удивило его. Даже тайна Изабель, как случай редкий, очаровала его больше, напомнив об ужасном. Просто весь облик Люси, более чем освежённый жизнью, наполнился множеством сильных и новых эмоций. Этот незапятнанный облик цветка оказался теперь полностью открытым, совершенно не пожелтев, как обычно происходит в подобных случаях. И её тело как будто действительно стало храмом Бога, и мрамор действительно был единственным пригодным материалом для такой святой обители, блестящая, сверхъестественная белизна которого теперь мерцала на её щеке. Её голова сидела на её плечах как