Божественный Вестник Музыки, стремившийся передать свои вести миру земному. Но поскольку с земным по самой надмирной природе своей этот Вестник не мог сочетаться, Ахилл смиренно и усердно служил посредником между надмирным и земным и с аккуратностью записывал в него входящее — звуки и звуки, за вестью весть — послания, для которых Ахилл, вероятно, был избран таким вот писцом и одновременно почтмейстером. Он не понимал теперь, почему он пишет музыку именно эту и почему она такова. Он не знал теперь ни прежних школ, ни форм, ни правил. Они все были при нем, и они себя давали знать, но он ни разу не задумался над тем, что, как и почему он делает, использует ли то из арсенала музыки или это. Его неверная рука, с трудом державшая меж пальцев карандаш, писала единственно верные строки, и он старался не думать, что им движет. Он чувствовал, что в эти мгновенья не принадлежит себе.
И чувство это было самым лучшим из всего, что он испытывал той весной и наступившим вскоре летом.
Валя переписывала сделанное им — четко, красиво и без единой ошибки. Написанное проигрывалось на рояле. Играли Валя или Славик, иногда мог что-то взять на себя Ахилл: стесняясь своей правой руки, он чаще всего играл левой басы. Валин жест — ладони к своим пылающим щекам и покачивание головы из стороны в сторону, как будто с неверием в услышанное, означали невозможность что-либо сказать о явившейся музыке. Славик же начинал бормотать что-то малопонятное, иногда же, лишь мыча, он тыкал пальцем в ноты, и Ахилл с удивлением видел там что-то действительно необычное. Он пожимал плечами и недоуменно говорил: «Ты заметил… Любопытно. Но я не знаю, как тут все получилось. Это помимо меня. Я даже не обратил внимания».
Славик, однако, стал появляться редко: шли выпускные экзамены. Бывший класс Ахилла заканчивал школу, которой уже практически не существовало: был издан приказ о ее закрытии, директор и заведующий учебной частью были сняты с должностей («за порочные методы работы, приведшие к серьезным ошибкам в идейном воспитании школьников и нарушениям учебного процесса»), учителей уволили, и на руинах знаменитой спецшколы с математическим уклоном была наскоро создана обыкновенная новая, директором ее назначили, конечно, Сталиниста. Кое-кого из учителей вернули на временную работу — до конца учебного года. Точно так же и классы временно существовали, а выпускникам-десятиклассникам великодушно позволили дожить до выпускных экзаменов, чтобы они смогли получить аттестаты «без неизбежных в прежней обстановке потерь» — как объявил Сталинист на родительском собрании. «Мы должны были бы немедленно, в феврале, расформировать десятый класс „А“, — говорил родителям Сталинист, — но мы, партийное руководство и новая администрация, решили предоставить учащимся возможность подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости в спокойной обстановке и доказать, что хорошими показателями они искупят свою вину. Так что десятиклассников, исходя из их же интересов, мы выпустим из школы. А остальные старшие классы будут полностью расформированы. Если кто-то из родителей пожелает, чтобы их дети снова учились здесь, они должны будут подать об этом заявление — как о приеме в любую школу, — а мы будем решать, кого сможем взять, а кого нет».
Обо всем этом рассказывал Маронов, который как отчим-«родитель» Славика был в курсе событий. Ахилл слушал его. Школа ему вспоминалась смутно, как что-то далекое, давнее.
Из Ленинграда наезжали то Лина, то Майя. Однажды, уже в июне, Майя вдруг появилась в Красном вместе с миловидной, даже красивой, как подумал о ней Ахилл, женщиной лет тридцати. Чем-то ее лицо показалось ему знакомым. И она, и Майя были взволнованы, Майя без конца повторяла, обращаясь то к Ахиллу, то к гостье: «Вот, папа, видишь… Видите, это папа…» Женщина молча протянула Ахиллу руку, странным — внимательным, напряженным взглядом всматриваясь прямо ему в глаза. Потом она сказала:
— Achilles… I am Naiad. They say, I am your sister. May be, it’s truth[2].
Ахилл пытался сообразить, что же он услышал. Она сказала — сестра? Его английский и прежде был плох.
— Папа, папа, но ты же знаешь немецкий!
— Deutsch?.. Ich… Sprechen Sie Deutsch?..[3] — неуверенно спросил он.
— Да. Попробуем по-немецки. Меня зовут Наяда. Я дочь Эли Ласкова.
Он, кажется, понял. Но решил переспросить:
— Вы сказали… что вы дочь Эли Ласкова?
— Верно. Он не был женат на моей матери, но, когда я родилась, он на ней женился.
Ахилл взглянул на Майю. Потом на Валю. Все улыбались. Разместились в плетеных креслах. Наяда достала из сумки большой складной кошелек, вынула из него фотографию и протянула Ахиллу. На фоне светлого моря — это был, конечно, калифорнийский Тихий океан — стоял загорелый седеющий мужчина с ребенком на руках, к мужчине, склоняя головку на его плечо, прижималась стройная юная женщина. Сиял солнечный день. Море, как говорится, смеялось. Женщина тоже. Эли Ласков держал на руках свою дочь и смотрел на сына.
— Вам правильно сказали. — Только сейчас Ахилл с удивлением заметил, что продолжает говорить по-немецки без усилий. «Что происходит в моем мозгу?» — подумалось ему. — Эли Ласков мой отец. Но такой фотографии у меня нет. Он, я уверен, не знал о моем существовании.
— Я понимаю. Ваша мать была балерина?
— Да. Ее звали Марина Вигдарова.
Тут Наяда быстрым движением вынула еще одну фотографию, перевернула ее и ноготь своего мизинца приложила к надписи: Marina. Ахилл взял фото, на лицевой его стороне был портрет балерины в пачке. Он впервые увидал, какой была его мать, и он, как всем тут было известно, еще не оправился от болезни. Ахилл решил, что имеет право на слезы, и они у него потекли.
Валя сказала, глядя на Майю:
— Вы устали с дороги. Может, пойдем к столу? Ахиллу как раз пора принять таблетку.
Она пошла за лекарством, тут же вернулась, Майя и Наяда поднялись, Ахилл проглотил таблетку. Валя поцеловала его, он сжал ее руку, и она поддержала его, когда он вставал. Вместе с острым чувством жалости к себе он испытывал что-то еще, необъяснимое. Если б не эта дурацкая немощь, он мог бы сказать, что ощущал мгновенье очистительного счастья. Тени матери и отца проявились. Из негатива они перешли в позитив, вот в эти две фотокарточки. Оказывается, я все еще способен взволноваться. Нервы слабы. Я смешон. Вот, обрел сестру. Наяда… Какое хорошее имя. Семейное, так сказать: воды, ручьи, родники, а где-то в туманной дали — прародитель Океан. Там утонул отец. Лицо у Наяды милое, родное, и