потому родное, потому оно показалось Ахиллу знакомым, что они друг на друга похожи, и оба, брат и сестра, похожи на своего отца. Ахилл поцеловал ее, Наяда его обняла и тоже не избежала слез.
— Как же ты меня разыскала? — спросил он, когда все разместились за столом и приступили к еде.
— О это целая история.
Наяда стала рассказывать. Говорила она по-английски, Майя переводила.
Все началось с Джорджа, сказала Наяда. Вернее, с самого Ахилла, попросившего Джорджа узнать, не осталось ли в Англии каких-то бумаг Эли Ласкова. Джордж благополучно вывез из Союза интервью, которое Ахилл наговорил в магнитофон, и, уже передавая кассету лондонским музыкантам, пересказал им то, что слышал от Ахилла: об Эли Ласкове и о том, что Ахилл его сын. Сообщение Джорджа произвело сильнейшее впечатление. На радио, сразу же после того, как в эфир было передано интервью Ахилла, провели беседу с Джорджем, рассказавшим о встрече с композитором и о том, что тот говорил о своем отце. На это немедленно откликнулась пресса: «Советские угрожают репрессиями сыну знаменитого английского дирижера»; «Музыканты говорят: мы помним Эли Ласкова, мы должны защитить его сына». Из Америки пришло сообщение, что так как в последние годы жизни Эли Ласков имел американское гражданство, то его сын, при условии, что это родство будет доказано, автоматически может стать гражданином Соединенных Штатов и может рассчитывать на покровительство американских властей. Майя тут сказала: гебисты отстали от Ахилла, а также и от нее не потому, что он заболел, а прежде всего по причине этого нового оборота — их родства с американским гражданином. Так считали Майины друзья-диссиденты.
Внезапную катастрофу, обрушившуюся на композитора, на Западе расценили как прямой результат жестокого давления властей на свободомыслящего композитора. Пока положение оставалось угрожающим, музыкальный мир с тревогой следил за его состоянием, а в концертных залах Европы, и Англии прежде всего, постоянно, обычно вне программ, исполнялась музыка Ахилла.
— И сейчас, — добавила тут Наяда. — Я последний месяц провела сначала в Лондоне, потом в Мюнхене. Твою музыку не забывают. И в Вене что-то тоже исполнялось. Я слышала, как говорят о тебе музыканты. Я могу повторить: «Один из самых интересных и многообещающих композиторов нашего времени».
— Как ты сказала? — спросил Ахилл у Майи, когда она перевела слова Наяды. — Многообещающих? О да, — саркастически продолжил он, — уж я пообещаю! Много-много!
— Не обещай, — спокойно сказала Валя. — И не волнуйся. — Она обратилась к Наяде и Майе одновременно. — Передайте его друзьям на Западе: он пишет. Он пишет замечательную музыку. — Ахилл сделал движение, чтобы ее остановить, Валя положила свою руку на его, он смиренно ей подчинился. — Когда ее услышат, станет понятно, что композитор Вигдаров сейчас на новой, на очень большой, непостижимой высоте. Это так. Я не ошибаюсь.
Майя быстро чмокнула Валю и перевела ее слова Наяде.
— Как я рада это слышать! И как я рада видеть тебя! — воскликнула Наяда и с любовью стала смотреть на Ахилла. Он улыбался ей в ответ.
— Брат и сестра, — проговорил он по-немецки, то есть как бы только для нее. — Трудно поверить, правда? Скажи, есть у тебя еще братья или сестры?
— О! Интересный вопрос, — сделала веселую гримаску Наяда. — Теперь не знаю. Если даже наш отец не знал, что у него есть сын, откуда нам знать, есть ли у нас с тобой братья и сестры?!
Они вдвоем захохотали и смеялись долго, так что Валя забеспокоилась, а Майя нетерпеливо застучала ложкой по столу, требуя, чтобы немедленно объяснили, в чем причина смеха. Ахилл повторил слова Наяды по-русски, после чего веселились уже Майя с Валей.
В Лондоне бумаг Эли Ласкова не нашли, но отыскались люди, которые были с ним в переписке до последних лет его жизни в Америке. Поиски были поручены американским музыкантам, и однажды у Наяды в доме раздался телефонный звонок. Звонили из Лондона, это был Джордж.
— Остальное неинтересно, — сказала Наяда. — Я ничего не понимала, я не могла поверить, что где-то на другом конце земли, в этой таинственной и ужасной России живет мой брат. Но видишь, я здесь. И я кое-что привезла тебе.
Из большой наплечной сумки она достала папку, раскрыла ее, и Ахилл прочитал: ACHILLES by Eli Laskov.
Он взял папку и стал перебирать листы, собранные в ней. Ему попадались фрагменты клавира и отрывки партитурных разработок; большие, видимо, законченные эпизоды и беглые наброски; стихотворные тексты, явно предназначенные для либретто, и выписки из каких-то книг. Ахилл смотрел на все это и понимал, что перед ним то сокровище, найти которое всегда мечтал… Он это понимал, но чувствовал, что прежняя страстность желанья узнать, каков был «Ахиллес» Эли Ласкова, в нем сейчас не возникла, он попробовал даже как будто вернуться назад, к мечтательной страстности, и сказал себе, — смотри же, ты наконец обрел Ахиллеса, это оно и есть, ты так сильно этого хотел, ты надеялся, и вот оно сбылось! — но в нем ничто на эти заклинания не отозвалось. Он потом, конечно, все внимательно пересмотрит. Но сейчас ему не до того. У него теперь одна забота — записывать изо дня в день, один позволенный час за другим, ту музыку, что в нем непрестанно рождается, и он не может теперь ни принять, ни даже воспринять другую, уже родившуюся прежде музыку, пусть свою собственную, пусть отца, пусть чью-то еще. «Будь то сам Бах? — со страхом спросил он себя? И с тем же страхом ответил: Да, и Бах».
— Ты можешь мне это оставить? — спросил он Наяду.
— Конечно. Я оставила себе ксерокопии, а это решила отдать тебе. Ты можешь делать с этим все что хочешь.
— Спасибо. Это бесценный подарок.
— Я очень рада.
В этот день и на следующий они говорили еще о многом. Майя с Наядой уже собрались уезжать, когда Валя сказала:
— Останьтесь еще на два дня: мы с Ахиллом женимся.
Майя запрыгала от восторга, Наяда отнеслась к этой новости с большой серьезностью и спросила, где будет церемония — в церкви или в синагоге? И ей очень понравилось, что брак будет заключен в гражданском учреждении.
В Москву поехали на машине Миронова, который и исполнял роль свидетеля со стороны жениха. Валя пригласила свою институтскую подругу — учительницу музыкальной школы, которая, узнав, что Валиным мужем будет Вигдаров, стала глядеть на него расширенными глазами: «Я же всегда его музыку обожала, — сказала она Вале, — какая ты счастливая!» Валя и вправду была счастлива, и ауру любви, излучаемой ею, можно было едва ли не осязать. Ахилл грелся